Каждые сто лет. Роман с дневником

Я стала думать, куда уехать. В Ленинград, говорила Юля. Она случайно оказалась в это время в Свердловске, получила путёвку в Крым, но курорт закрыли из-за дождей, и она решила использовать это время, отдохнуть дома. Приехала на драму! Отец не стеснялся дочери, спокойно обсуждал мои и свои планы перед ней. Присутствие Юли было для меня счастьем. Я из неё не сделала ни свою защитницу, ни сообщницу, лишь старалась успокоить негодование, которое вызвано было поступком папы. К.К. любит Юлю, и лишать её отца было тоже нехорошо. Она была тогда девушка, занятая своими делами, жалела меня, но ещё не понимала. Ей казалось, что я сама отчасти виновата: не следила за собой, рано состарилась, не создала такой обстановки, какая отцу требовалась.

В Ленинград ехать было страшно. Где там устроиться? Приходили в голову другие места – Хибины, Алма-Ата, где работает Вера. Не всё ли равно где, если нужно бежать, бросать семью, детей (хотя бы временно), работу… Бежать на смерть. Ведь силы у меня были так надорваны, что я мечтала об уходе со службы, а тут – начинать новую жизнь в таком возрасте!

Я написала академику Ферсману, но он мне ничем не помог, кроме обещаний. Написала Мухину – тот даже не ответил. К.К. принимал деятельное участие в моих сборах, видно было, как ему хочется меня спровадить. Если я говорила «Хибины», он приносил мне книжку про Хибины и добавлял, что там люди нужны, что я там хорошо устроюсь. Говорила я «Алма-Ата» – и опять справки, указания на лиц, там живших или имеющих родню…

Всё же решила ехать с Юлей в Ленинград, сказала ректору Фёдору Ивановичу. Тяжело было мне назвать причину моего ухода. Фёдор Иванович, услыхав о том, удивился, но не возмутился, сказал, что это блажь, ничего не выйдет: «Кому он нужен, старый? Образуется». Обещал меня отпустить, а в общем, отнёсся и спокойно, и равнодушно.

Надо было оставить детей. Пять и семь лет, крошки, дошкольники… Но мать была ведь насмерть ранена, задыхалась от боли и горя. Решила ехать, день назначила, но билета не было, не получила денег. Тогда мне К.К. услужливо предложил денег. Оставалось взять билет и поручить кому-то детей.

Обратилась к Марье Ивановне Ш. Симпатию к ней я всегда чувствовала, но, несмотря на близкое соседство, большой дружбы между нами не было. И я до сих пор не знаю почему, но уверена, что, несмотря на самое лучшее отношение и большую помощь, которые я от неё получила, настоящей, искренней, тёплой дружбы между нами и не было, и не может быть. До этого дня мы с Марьей Ивановной никогда не говорили о своих личных делах, и в этот только раз в большом волнении по поводу услышанного Марья Ивановна приоткрыла завесу над своей жизнью. Сказала, что семь лет назад её муж, этот добродетельный семьянин и прекрасный отец, жил с её младшей сестрой Надеждой. Она уезжала, оставляла детей, два раза за ней посылали, наконец всё кончилось, но «трещина осталась». Вот почему она близко приняла к сердцу мой случай, но её мнение, мнение осторожной женщины, было то же: не ездить! «Нельзя развязывать ему руки, жертвуя собой, нельзя поощрять дикие поступки». Я ушла от неё ещё в большем смятении – а всё же ехать надо было.

И вот вечером, накануне того дня, когда надо было брать билет, К.К. вдруг сказал мне: «Что ты торопишься? Ведь ещё никого нет со мной. Останься». Я не согласилась. «Ну подумай ещё. Я думаю, что лучше будет, если ты останешься». Я пошла в детскую, там спали малыши. В комнату зашёл Андрей: «Ты едешь, мама?» – «Да, вероятно». – «А про меня ты совсем забыла. Если уедешь, я с ним не останусь, уйду в общежитие».

Я легла, но спать не могла. Про Андрея ведь правда, если не забыла, то не учла, что я ему тоже ещё нужна. Отец его не любит, денег теперь совсем не стал давать, а ему нужны книги, одежда и прочее. Парень неустойчивый, попадёт в общежитие в комнату с Сулиным и Кулигиным – сопьётся. И почему вдруг К.К. стал просить меня остаться? Утром после бессонной ночи я решила: попробую, останусь, может быть, он колеблется, может быть, вернётся. Пришла к нему в кабинет часов в 10 утра и сказала: «Ты просишь меня остаться, хорошо, я остаюсь, буду вести хозяйство и продолжать внешне семейную жизнь. Любимая тебе помогала, и нелюбимая буду помогать». Он видимо обрадовался и сказал: «Это умно и лучше для нас всех». Я продолжила: «Но раз ты меня удержал, то я больше с этой квартиры не уеду. Если тебе понадобится новая жизнь, устраивай её где хочешь, но я с детьми остаюсь тут и отсюда не сдвинусь». Он сказал: «Хорошо».

Вот здесь и определилась та линия моего поведения, которая за последние три года привела меня всё жё к бегству в Ленинград, где я сейчас сижу без дела, без детей, выжидая того, что даст мне судьба, за кем же всё-таки останется свердловская квартира, что будет со мной через два месяца? Где я, наконец, найду прочное место, спокойную старость или же так и не будет мне покою, так и буду метаться, пока не растеряю последние силы? А дети? Что с ними будет, с бедными крошками?