Читаем Каждый час ранит, последний убивает полностью

Каждый час ранит, последний убивает

Сефана столько врала моему отцу, что, наверное, сейчас я должна была бы испытать чувство радости. Но мне стало ее жаль. Даже не знаю почему. Может, потому, что теперь Шарандоны стали моей единственной семьей. Или потому, что у меня больше нет мамы, а Сефана могла бы быть мне мамой.

Тогда я вышла из постирочной, чтобы согреть воды. Я приготовила Сефане чаю с мятой и села рядом с ней. Она отерла слезы и посмотрела на меня, ничего не говоря. У нее на лице остались следы ударов, как у меня, когда ее муж меня бьет. Я думаю, что ей стало неприятно, что я увидела ее в таком состоянии. Она медленно выпила свой чай. Потом поднялась и впервые за все время пожелала мне спокойной ночи.

* * *

Тама сидит в гостиной за швейной машинкой. Она должна подшить новые брюки для Эмильена и Адины. Сефана и Фадила валяются на диване. Обе уставились в свои смартфоны, не разговаривают и не смотрят друг на друга. Тама думает, что если бы только она могла посидеть рядом со своей мамой, то не отрываясь смотрела бы на нее, часами бы с ней говорила. Делилась бы с ней своими маленькими тайнами, обнимала бы.

Но Фадила еще не знает, что такое не иметь мамы. Таме же известна эта боль, она выжжена в ней каленым железом.

Тама поглядывает на них. Мать и дочь могут часами сидеть в своих телефонах и вообще с ними не расставаться. Да и Адина и Шарандон тоже.

Тогда Тама понимает, что есть тысячи вариантов рабства.

* * *

Вчера вечером в постирочную пришел Вадим и принес мне кусок хлеба с сыром. Пока я ела, он присел на матрас. Было поздно, и я спросила у него, почему он еще не спит. Он проснулся из-за кошмара.

Ему приснилось, что я умираю с голоду.

Он хотел спать со мной, но я сказала ему идти к себе в комнату, пока его не нашли родители и не рассердились. Тогда он ушел, но сначала поцеловал меня в щеку.

Должна признаться, что спала я хорошо. С едой в желудке и с радостью в сердце.

Утром, убирая комнату девочек, под кроватью у Фадилы я нашла маленький блокнот. Я знаю, что не следовало так делать, но я его полистала и поняла, что это ее дневник. Я присела на кровать, чтобы немного почитать. И прочитала, что Фадила спит со своим парнем. И покраснела.

Она такая юная, но главное, они не женаты! На родине ее родня за такое выставила бы ее на улицу! Она бы всех своих опозорила! А тут ей, наверное, ничего особенного не грозит, разве что родители выйдут из себя.

Я положила дневник туда, где нашла, и закончила уборку. И пока я убирала у Эмильена, я сказала себе, что буду делать, как Фадила. Как Клим из книги Труайя. Буду записывать то, что у меня в душе, буду чернить бумагу чернилами своей жизни.

Несмотря на то что в моей жизни происходит что угодно, кроме чего-то интересного.

* * *

Вечером, пока все спят, я открываю последнюю чистую тетрадку и беру почти уже исписанную ручку. Вывожу дату, а потом задумываюсь.

С чего начать? Что сказать? И главное – кому?

В конце концов мне не удается собраться с мыслями, и я бросаю начатое. Может быть, в другой раз.

Я ложусь на матрас и смотрю на Батуль, которая сидит на коробке. Теперь, раз Шарандоны ее обнаружили, ее можно не прятать. Она сидит рядом с лампой.

После того как Шарандон вбил мне в руку гвоздь, других наказаний не последовало, так, несколько пощечин.

Но пощечины – это ерунда.

Надо сказать, что я себя вела хорошо, вопросов больше не задавала, была вежливой.

Ниже травы тише воды.

А страшно все равно. Потому что я что-то в себе чувствую. Какой-то яд, он дремлет в моих жилах. То, что я чувствую по отношению к Шарандону, моя ярость, – это яд, который медленно распространяется у меня в голове, в теле. И иногда мне ужасно хочется, чтобы этот яд выплеснулся наружу.

Я читала книгу про вулканы… Мне кажется, что у меня внутри бурлит раскаленная лава и что она при первой же возможности вырвется из меня. Кажется, что меня разорвет и что я убью всех, кто меня окружает.

Я знаю, что не должна, знаю. К тому же и Сефана в последнее время не так строга со мной. После того как я приготовила ей чаю, кажется, она начинает меня чуть-чуть любить. Самую малость, но портить и эту малость не следует.

Не сейчас…

Домой Габриэль вернулся в полдень. Снег прекратился. Когда он закончил рыть могилу своей будущей жертве, то прошелся по лесу.

Необходимая передышка перед неминуемым.

Пока он шел среди голых каштанов, а потом – черных сосен, он говорил с Ланой. После ее смерти это часто с ним случалось.

Восемь долгих лет.

Он описал ей незнакомку, теплыми словами, с улыбкой.

Габриэль взял в конюшне пластиковый мешок и принес в дом. Тщательно вымыл руки в кухне и затем просмотрел полученные мейлы.

Он не торопился к незнакомке.

Не торопился увидеть ее в последний раз.

Он выкурил сигарету и решился.

Войдя в комнату, он увидел, что она спит. Что было, в общем, и к лучшему. Она ничего не поймет или почти ничего.

Он не хотел ее уродовать, но аккуратного способа убить кого-нибудь он не знал.