Каждый день - падающее дерево

Зима не кончается, даже не думает кончаться. Все же эта — цивилизованная, если вспомнить о жутких зимах XVII столетия, ведь говорят, они выдавались ужасно суровыми. Вероятно, то была пора отчаяния, когда затхлый запах грязного белья смешивался в комнатах с удушливым угарным газом, который выдыхали дымовые трубы. Наверняка, в золе отыскивались порой остатки светлой извести или какого-нибудь мергеля, масса хрупких гипсовых обломков и костяная мука, из которой в голод пекли хлеб. И вот я слышу, как выкрикивают время, вижу фонари, алеющие рядом с грудами трупов, и ночную изморозь, оседающую на лица нищих и на птиц кагу. Воздух такой холодный, что колокольный звон зависает где-то в вышине, не в силах приземлиться, будто коршун, швыряемый ветрами. И все становится еще суше костей совы, издохшей от голода, костяной муки Сарпедона, костяной муки, которая ляжет желтовато-белым ковром на дно моей могилы, мягких, шершавых и опять-таки желтых опилок срубленного дерева, наконец-то обнаженной сердцевины дерева, внезапно разбиваемого бурей.

Ах, надо было уложить этот скелетик на щит, надо было понести его на плече, как того покойника в желтой драпировке, которого я встретила на Эм-Ай-Роуд...

Цветá для нее изобилуют символами. Ее чувственность скорее избирательна, нежели импульсивна. Она не выносит, например, некоторые запахи, даже духи. Есть образы и звуки, которые отпугивают ее. Ухо, глаз, ухо-глаз и воображение открывают Ипполите наиболее обширные области наслаждений. Что же до остального, все это не способно ее пленить.

Медленный, затяжной конец зимы. В других краях - оттепель. Стремительное течение рек. Растопленные льды тают, увлекая за собой ил. Ускорение атомов, оползни, спускающиеся с гор, и грязь, которая булькает и пузырится на крутых тропах. Но только не здесь. Здесь снег все еще серовато-зеленый, как мертвый жемчуг. Не кличет ни одна птица. Лишь яркий перламутровый свет поднимается иногда по вечерам за легкими деревьев. Тишина.

Лампа желтая, шафраново-желтая, как саван тех, кого несут к погребальным кострам. Это исследование в до-минор занимает мой вечер, открывает для меня реки, Ориноко, дельты. Ухо-глаз прослеживает их звуки и формы в излучинах, притоках, каналах, посудинах ясеневого комода между окнами. Рисунок каких речных переливов запечатлевается в жилках древесины, в этих волокнах, каждое из которых — вселенная? Сумбур. При каждом такте кристальные гейзеры брызжут в серебристое небо: резкий серебряный взлет, водяная хищная птица, гриф, сотканный из воды, черно-белый на почерневшем серебре неба; великие реки, большие воды, пена и органы, моя смерть, вечные потоки, органы, моя смерть, разливающееся тройное течение и тройное вхождение, тройной гул тройного прилива, тройной водяной язык и тройной органный пункт, органы, уносящие тройную реку к тем устьям, что ведут к белому небу, небесному серебру, органы вод, моя смерть, реки, несущие упавшие деревья.

Ей также прекрасно известно, что у Шопена иногда встречаются простои, засыпанные пеплом поля. Она любит слушать музыку только в одиночестве, а непристойная коллективность концертных залов вызывает у нее отвращение.

Вовсе не произведения Шопена, а сонату Сибелиуса играли в дальней комнате в день изнасилования куклы.

И вот изнасилование куклы. Гермафродитизм куклы основан на нехватке, отсутствии, ничто. По правде говоря, кукла — даже не образ. Не похожа она и на кукол Беллмера. Она похожа лишь на то, чем прикидывается, на куклу с обозначением CHAS. MARSCH. sole manufacturer[20] на спине, уже старинную куклу с туловищем белого козленка, бисквитной головой, крошечными, тоже бисквитными ручками и плотными короткими ножками в кожаных туфельках. На ней батистовое платьице в сборку, примерно 1905 года, ведь эта кукла ростом с двухлетнюю девочку — уже давно в семье. Полумрак комнаты с задернутыми шторами и сила воображения превращают ее в изысканный предмет: когда ее бросают навзничь и вывихнутые ноги в плотно облегающих черных чулках непристойно раздвигаются, она поднимает к потолку взгляд, перечеркнутый каштановыми прядями. Эта кукла очень похожа на девочку, которая дорожит ею, точнее, на ту уже семилетнюю Югетту, что, неведомо для себя, чуть не погибла под качелями. Благодаря удару ножом для вскрытия писем выяснилось, что тело набито опилками.

— Что сделали с моей куклой? — Югетта подбирает с ковра опилки, досадуя на порванный батист и зная: ей попадет за то, что не уберегла уже почтенный предмет в целости. Но именно рана куклы даст основную пищу для домыслов и шушуканья.

Еще три, нет, на сей раз четыре дня этого месяца, который качается, будто одноногий столик в кафе. Парк бывшего замка ландграфов, изуродованный, усаженный вековыми ивами вкруг водного зеркала, — и эти ивы, и это зеркало похожи на Ахероновы, — подтверждает свою древность, несмотря на кипучую молодость природы, это парк-пейзаж, а также мысленный план, целый мир.