Каждый охотник (сборник)

Раб сюжета продумывает его течение, водопады и повороты. Он связывает действия героев многочисленным набором позвякивающих причинно-следственных связей. Он заводит их иногда в такие места, что месяцами вынужден придумывать, как помочь им выбраться обратно. Его герои любят, ненавидят, умирают и рождаются, подчиняясь не автору, а сюжету. И его текст будет закончен только тогда, когда на последней строчке изнурительного творения появится разрешенное сюжетом слово «конец».

Текст без сюжета может быть закончен в любом месте. Более того, готовый текст без сюжета может быть разорван на две или более частей. И каждый из этих кусочков может оказаться полноценным рассказом. Без сюжета. Однако ценность такого текста определяется совсем не так, как калибр у охотничьего оружия. В идеале бессюжетный текст без утраты сколько-нибудь действительной ценности допускает дробление до одного слова. Гениальное произведение можно разделить даже на буквы. И вряд ли хоть одна окажется фальшивой.

17

Он не опустился на ступень ниже. В том положении, в котором он находился, все дальнейшие перемещения были возможны только по плоскости. Полная деградация в силу отсутствия профессии и способностей существовать впроголодь ему не грозила, уход от проблем через алкогольную или наркотическую зависимость не представлялся возможным. Он пошел работать к своим друзьям. Но одного он не учел. Он все сильнее и сильнее ощущал себя облаком.

Ветер дул попеременно то с юга, то с севера, то заворачивал непредсказуемыми вихрями и водоворотами, сгоняя в стада и рассеивая по небу тысячи и миллионы облаков. Похожих и непохожих на него. Расходующих себя на дождь и град и поэтому не всегда рассчитывающих добежать до горизонта. Благополучные друзья стояли на горизонте как огромные ветряки. Его приняли радушно. Но когда иссякают дружеские похлопывания по плечам после первой встречи, обнаруживается, что людям, стоящим на разных ступенях, хлопать друг друга как минимум неудобно. В лучшем случае это будут с одной стороны удары по голове, а с другой поглаживание коленей.

Но его взяли. Он не требовал доли от их благополучия, рассчитывая только на оплату за свой труд. Работать он умел. Если бы не его патологическая рассеянность, он мог бы быть отнесен к тем работникам, которые сами организуют свою работу, не требуя надзора, напоминаний и разъяснений. К немногочисленной категории нужных и даже частично незаменимых сотрудников. Но он все чаще и чаще замирал. Сначала на секунды. Затем на минуты. Потом на часы. Со стороны это напоминало, наверное, периоды легкой задумчивости. Возможно, что в эти минуты он смотрел в окно, или что-то чертил на листке бумаги. Ему же казалось, что он растворяется в воздухе.

Какое-то время это не мешало его работе и оставалось незамеченным. В те часы, когда он возвращался в обычное состояние, он оглядывался по сторонам и удивлялся ощутимой материальной плотности остальных сотрудников. И радовался все большей и большей собственной разреженности. И еще. С непонятной тоской и грустью подумалось ему однажды, что он, наконец, оказался на своем месте. И это обстоятельство его совершенно не обрадовало.

18

Его ребенок вырос. Вырос настолько, что целовать его при встречах становилось уже неудобно, и он пожимал сыну руку. Мальчик часто звонил отцу и молчал в трубку. Отвечал «да», «нет». Что-то важное выпало из их совместной жизни. Пропущенное детство как торричеллиева пустота обжигало их холодом и не давало оторваться друг от друга. Он старался встречаться с сыном как можно чаще и не мог понять только одного, мальчика ли он пытается отогреть от ледяной замкнутости, или пытается отогреться сам?

19

Жизнь продолжалась. Его рассеянность почти достигла критической степени, когда он вдруг встрепенулся и начал менять места работы. Он опять пытался создать какой-то бизнес, но без особого желания. С каждым последующим годом доставшейся ему жизни он радовался все меньше и меньшему количеству обстоятельств. Он часто думал о самом себе как об острове в океане, а окружающих его людей представлял проплывающих мимо пароходами. Он сидел на берегу, разглядывал минующих его остров людей и по-прежнему готовился стать облаком. Он смотрел в их лица и пытался уловить только ему понятную искру в глазах. А, уловив ее, старался, чтобы эта искра ни коим образом не нарушила тот барьер, который он пытался выстроить вокруг своего зыбкого существа.