Каждый пред Богом наг

И вот теперь, после всего, что произошло с Лёлей, Наташа пыталась ухватиться за любую соломинку, она никак не могла найти себе места и пробовала хоть за что-то спасительное зацепиться, потому и бросилась на соломинку веры, может, хоть немного оттянет, хоть немного станет легче? Она заходила в разные храмы, вела себя как полагается там вести, но…не помогало, она чувствовала всё ту же пустоту и внутри храма, и внутри себя. Однажды она на ватных ногах вдруг шагнула навстречу какому-то нестарому священнослужителю в чёрной рясе до полу, проходящему мимо неё сквозь пространство храма. И на её ватный, как и её ноги, голос с просьбой «Можно мне с Вами поговорить?» бедняга в рясе так почему-то испугался и отпрянул, как если бы узрел перед собой живого чёрта. Он внезапно ярко заалел лицом, залепетал, что ему некогда и почти бегом припустил к служебной двери, за которой и спасся от странной тётки. А ведь это и вправду было! И храм тот стоит в центре Москвы, может, просто священнослужитель был молодым и совсем ещё неопытным в общении с людьми, может быть…Больше Наташа такой глупости не повторила, но в церкви заходить не перестала, хотя и не было для неё ни потребности в них, ни облегчения для души, да и корня в душе не было. Только сейчас она тупо изумилась тому, как же её дочь умудрилась стать искренней православной христианкой? И ведь Наташа ходила с ней (правда, лишь иногда) в церкви на Рождество и Пасху, только ничего при этом не чувствовала внутри себя, а потом спрашивала Лёлю «Что ты чувствуешь после этого?», и верила безоговорочно искренности совсем ещё детского ответа «Мне там так красиво, легко и светло». И не признать истинность детских слов было невозможно: ведь и правда — красота внутри восстановленных храмов и возрождённый вид их были чарующими, объемлющими.

Историю же христианства Наташа знала лишь по самым её выпуклым и общеизвестным вершинам, она не знала ни одной молитвы, но, когда она, зайдя в какой-нибудь православный храм, заставала там службу или просто тихо стояла перед иконостасом, то у неё возникало всё же странное ощущение, что кто-то неведомый и могучий где-то там в небесах видит её метания, слышит её просьбы и обязательно сделает всё как лучше, а все её просьбы были связаны только с дочерью, а, может быть, ей просто хотелось так думать, и никого-то там, наверху, и не было вовсе… Однажды мельком, как быстрая мышь, проскользнула мысль подойти к батюшке, рассказать ему свою боль, услышать от него хоть какой-то совет, хотя помнила отчаянно свой стыд, когда убежал от её вопроса тот молодой священнослужитель в церкви в одном из старых переулков Москвы…Но мысль эта и была именно, как прошмыгнувшая мимо мышь: Наташа не знала, как подойти к батюшке, как начать говорить о своей боли, как и что??? Не было у этой мысли корня, как не было в душе зовущей потребности, тяги, притяжения. Она знала, что мгновенно растеряется, и что ещё хуже — отчаянно расплачется, не успев даже начать, ведь уже попробовала раз…Не было у неё такой привычки, не было такого опыта, да и откуда им было взяться? Так она и не решилась больше на этот шаг в какой бы храм ни заходила, хотя и молиться не умела, креститься по-человечески толком не умела, на иконостас смотрела лишь как на прекрасное произведение искусства и не более того, а вот заходила и просто стояла там, шла ли служба или нет, ей было неважно, просто ещё и ещё раз: казалось ей порой, вернее, очень хотелось именно так думать, что кто-то неведомый где-то высоко-высоко смотрит на неё, слышит терзающую её боль и обязательно ей как-то откликнется, а как именно — Наташа понятия не имела. Но — выходила на улицу, и всё это кажущееся, желаемое мгновенно улетучивалось, а возвращалась, опять и снова наваливалась бесцветная, мёртвая пустота.