Казино "Скид-Неппа"

В сексе Барбара была самозабвенна. Яр хорошо знал это — так же, как и то, что шифры и пароли Барбара подбирала идиотские: дата рождения или Ярослава, или их сына. соответственно, сейчас, после ссоры и накануне развода, умница Барби не станет использовать данные ненавистного мужа. Варианты? Ха! Ярослав скользнул к сейфу и на мгновение замер, похолодев: когда же день рождение Кевина?.. Записная книжка оказалась в кармане. Выдохнув, Яр сосчитал до десяти и быстро нашел нужную страницу. Набрал шифр замка. Достал документы.

Она еще на паперти со своим отродьем стоять будет…

Выскользнув в августовскую прохладу балкона, Яковлев испытал неимоверное облегчение. Будто пронесло после долгого и крепкого запора, а вместе с геморроем высрал окончательно остатки совести.

9.

Мама говорила что-то осуждающее, и он ударил ее кулаком. Сестра плакала. Он на нее плюнул. «Выбросил на ветер еще двадцать крейцеров!», — кричал он. Бабушка читала ему Гауфа. Он обозвал ее дурой.

Надо только сына шлепнуть… Где ремень? В руках Яра почему-то оказалась снайперская винтовка. Напротив стоял Сальвадор Дали и рисовал их семейный портрет. «Тебе надо заняться ипсацией, Ярослав», — сказал мастер проникновенно. Яр кивал и методично давил на курок. «Кузнечик, — говорил Дали, — кузнее-ечик». Яр лежал на балконе и целился в Гольдберга-младшего. Лицо у него было Кевина.

Он стоял на берегу озера из белого светящегося молока.

«Сгущенка», — подумал Яр и кинул гранату.

— Папа!.. — орал Кевин. — Па-а-апа-а!.

… Яр проснулся в холодном поту.

— Да что же я…

Он вызвал горничную, и та улыбалась, не разжимая губ, пока убирала мокрые от пота простыни и стелила новые. И он-то знал, что прячется за надутыми шприцем губами.

«Дурной сон. Это всего лишь дурной сон».

Почти ничего не беспокоило, и от этого тело холодящим вакуумом. Изнутри его будто высеребрили инеем. И лишь на периферии билось эфирное издыхающее существо, светозарная субстанция, частичка его самого — ненужная, вопящая, требующая, устаревшая…

Стиснув зубы, он набрал номер Дэвида Гольдберга.

— Скажите, Дэвид, вы можете что-нибудь сделать с сыном? Срочно? Усыпить его?..

— Он почти не спит.

— Задержать?

— Он предельно подозрителен. Вы все-таки решили бежать? Не думаю, что в этом есть смысл, — в голосе Гольдберга скользнула грусть. — Вас и так скоро отпустят.

— Я хочу ее вернуть.

— Кого? Жену?

— Дэвид, вы же гений, а не идиот. Совесть.

В трубке некоторое время царило молчание.

— Напою его горячим молоком.

На этот раз помолчал Яр.

— И?..

— Побеседую с ним, как отец с сыном. О подростковых комплексах, о взрослении… О девочках.

— Давно пора! — рявкнул Яр и начал лихорадочно собираться.

Выйдя из номера, он прошел к номеру Клайва и постучал.

— Оуа, — ответил, высунувшись, растрепанный журналист. Скулы его сводило зевотой. «Утомился, бедняга», — зло подумал Яковлев, но задуманное было важнее.

Наскоро изложив суть, он вопросительно уставился на журналиста. Тот тер глаза и пытался свихнуть себе челюстьь.

— А кстати, тебе звонили из ФСБ? — наконец спросил он ни к селу, ни к городу. — А то я слыхал, тебя заподозрили в шпионаже. А ты бы мне интервью дал… Мне так нужна сейчас хорошая сенсация!

— Вот гад, — с изумлением уставился на него Яковлев.

— Яр, дружище…

— Дружище?! Так это ты, что ли, му… А, хрен с тобой.

Развернувшись, Яр быстро пошел к лифту.

— Ну мне сенсация была нужна, понимаешь?! — возопил Клайв. — Я не виноват! Мне было надо! Стой, Яр, погоди!.. Погоди, дружище! Нет, ну совесть-то у тебя есть?!

10.

Это было собрание самых уважаемых сердец в радиусе двадцати часов пути. Вспомнив, откуда на ум пришла незваная цитата, Яковлев подавил желание нервно захихикать.

О нет, не сердец. Светящаяся субстанция дрожала в неровном свете лунным морем, разлитым по чашам магистров колдовских наук. Молочная ласка лизала стенки сосудов, где-то еще вспыхивая живыми огоньками, а где-то оседая мутным осадком — уже, уже…

Колбочки со светящимся содержимым рядами уходили в тени противоположной стены. Многие, заметил Яр, высохли до дна, и только на стенках застыл белый налет. Другие были полны и спокойны, в третьих жидкость ходила волнами и периодически взрывалась маленьким штормом: волны шли внахлест, бились о стенки стеклянной темницы, пытались вырваться и, рванувшись в агонии, опадали… Стеллажи уходили вдаль, в даль этой странной помеси винного погреба и провинциального морга. У каждой колбы тускло блестела металлическая табличка.

Здесь тихонько и практически безболезненно совершалось таинство смерти чего-то эфирного и неуловимого, что, однако же, ощутимо мешает в человеческой жизни — а пользы и удовольствия, в общем-то, не приносит.

Так какого же, думал Яковлев, я сюда прусь?!

Все-таки полезно иногда быть слишком начитанным в старинной литературе. А может, и вредно.