Казнь египетская

Он ждал, пока Ри-Горус заметит его, им бы пришлось ждать долго, если бы Рамзес, человек решительный, хорошо знакомый со всеми формальностями, не предупредил легким покашливанием о своем появлении.

Ри-Горус повернул голову, жрец наклонился к его уху и что-то прошептал, потом так же легко и беззвучно подошел к молодому офицеру, приглашая его подойти.

Рамзес развязал свои сандалии из папируса. Он подошел так тихо, как только мог, и молча присел около неподвижного старика, углубившегося снова в созерцание. Никто в мире, кроме фараона, не имел права первым заговорить с первосвященником. Волей-неволей его сыну приходилось созерцать ту же картину.

Позади фиолетовых зубцов Ливийских гор солнце пустыни бросало призматические лучи сквозь песочную пыль. Они походили на реку из пурпура, где солнечный диск отражался, лишенный лучей.

Налево огромные Фивы уже утопали в сумерках. Тысячи унизанных насестами голубятен покрывали город чем-то вроде низкого кустарника. Несколько хищных птиц лениво рассекали воздух крыльями, направляясь к островкам из темной зелени, которая обозначала линию царских садов. На другой стороне за берегом, покрывавшимся водой в период разлива, начинались другие Фивы, те Фивы, где жил бесчисленный народ, трудившийся над приготовлением свирелей, украшением подземелий и высечением саркофагов. Полмиллиона рабов засыпали здесь, измученные тяжелой работой. Ночью бред их переходил на родные наречия. Они лепетали странные слоги, заимствованные у всех народностей тогдашнего мира, живших начиная с истоков Нила и кончая Тигром и Евфратом.

Рамзес думал, что, может быть, ахеянка убежала на тот берег и спряталась среди людей своего племени, на которых случайно набрела. При этой мысли его бархатистые глаза сверкнули радостно.

Испытующим взором старался он проникнуть в тайну Некрополя.

– Счастливы спящие среди этих гор, – произнес глубокий голос рядом: так заговорил его отец, простирая руки к горам, видневшимся на горизонте.

– О ком говоришь ты, отец?

– О тех, кто спит! Живые распростираются на земле в течение нескольких часов и впадают в оцепенение, сопровождающееся отвратительными и жестокими снами. Называешь ли ты это сном! О сын мой, о мой Рамзес! Сон – удел мертвых. Мягкое ложе из пуха только на время успокаивает ужасное волнение завтрашнего дня. Более глубокий мир обитает под гранитной крышкой саркофага. Как хотел бы я вкусить его! О Амон-Ра, мой великий повелитель!

Аскет воздел руки к небу. Сквозь короткие рукава его одежды Рамзес разглядел страшную худобу высохшего тела.

– Да помогут тебе боги мирно достигнуть запада, – ответил набожно молодой человек, следуя обычаю вежливости, принятому в разговоре о смерти. – Скажи, откуда это беспокойство, сообщающее твоим словам горечь листьев сикоморы?

Повернув к сыну свою костлявую и морщинистую голову, оживленную блеском зрачков, жрец ответил:

– Узнай же новость. Царица Тайя открыто вызвала из Гелиополиса великого жреца солнца! Амон, бог Фив, не будет больше правителем обоих Египтов. Тайя хочет заместить его грубым богом солнца из Гелиополиса.

Он указал пальцем на светило, умиравшее на горизонте; залитое кровью, оно словно купалось в желтовато-красной пене.

– Вот будущий бог, – прорычал старик. – Его вид напоминает яичницу из яиц страуса!

Рамзес наблюдал между тем за огнями, которые зажигались тут и там в Некрополе. Один из них освещал, может быть, маленькое личико, бледное и изменившееся, которое он так хорошо знал! Его ум, совершенно неспособный к богословию, не постигал превосходства духовного культа Амона Фиванского над материальным культом солнца. Он знал только, что Амон был богом Фив, столицы Египта и всего мира, между тем как солнце почитали в Гелиополисе, старинном, но теперь совершенно разоренном городе.

Великий жрец заговорил снова:

– Нужно укрепить город так, чтобы он мог вынести осаду.

– Осаду? Против кого, отец?

– Против фараона.

– Но ведь фараон – бог, кто осмелится сопротивляться его воле?

– Узнай же, сын мой, то, о чем я еще колебался тебе сообщить. Фараон совсем не бог. Он такой же человек, как и ты, и так же, как и мы, подчинен богам смерти.

Молодой фиванец смотрел с изумлением. Старик же продолжал:

– Я провел всю жизнь в созерцании бессмертных богов, между ними и фараоном такая же глубокая разница, как между мной и этим мотыльком, который только что коснулся моей щеки. Я проводил целые ночи, молясь в святая святых. Я сомневался и умолял бога Амона меня просветить, но статуя оставалась немой. Тогда я придумал положить в каждую его руку по свертку из папируса. В одном я утверждал бессмертие фараона, в другом же отрицал. И что же? Рука Амона сжала тот папирус, где я написал отрицание, другой же сверток бог бросил с негодованием на серебряный пол святилища.

Рамзес задыхался от волнения.

– Если Амон так сказал, то нужно объявить это народу! – воскликнул он.

– Не делай этого, сын мой! Боги мудры: если они терпят эту приверженность народа к старым ошибкам, то только потому, что иначе была бы анархия. Будем же молчать. Так приказывает небо!