Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Но ведь Шведов — эмиссар Парижа. Он едет в РСФСР по поручению врангелевского "Союза освобождения России" и везет деньги Торгово-промышленного комитета! Поэтому любые его финансовые контакты — это именно та ситуация, при которой ВЦИК и Совнарком оставляют органам безопасности (и вообще — всем силовым структурам РСФСР) право не считаться с нынешними гуманными постановлениями и продолжать следовать методам "красного террора" (т. е. — расстреливать и за "прикосновенность").

Признавая, что он взял деньги от Шведова, Гумилев, во-первых, тем самым признал, что он участвовал в распределении "материальной помощи Антанты", нарушающей "устойчивое положение Советской власти", и, признав это, он поставил себя "вне закона". При этом дальнейшая судьба самих денег (т. е. хранились ли они в гумилевском столе или не хранились) никак на подобное "убойное" заключение не влияла.

Собственно, после такого "во-первых", "во-вторых" не очень-то нужно. Тем не менее Агранов работает тщательно. Он получил в руки неотразимое оружие против Гумилева и не может допустить, чтобы оно дало хоть малейший сбой.

Во-вторых, Гумилев признал, что он получил от Шведова не просто деньги, но "деньги на расходы, связанные с выступлением".

Взять деньги можно по-разному. Можно, например, взять деньги на хранение у доброго знакомого, не зная, кто он такой в "конспиративном" плане и откуда у него эти деньги (а может быть, только смутно подозревая "нечто"). И так и заявить на следствии (что, по всей вероятности, сделал Таганцев, обвиненный в хранении денег "Национального центра"), В этом случае, даже если передавший деньги был самим воплощением зверской души мирового капитала и исчадием империалистического ада, не что иное, как "прикосновенность" обвиняемому не инкриминировать — за утрату бдительности.

Гумилев сам признал, что деньги передавали ему не на хранение, а в личное распоряжение и на конкретные "контрреволюционные" цели. Это — конец. Это последний, недостающий Агранову штрих, завершающий созданное им художественное полотно "гумилевского дела", последняя, удушающая жертву нить сотканной чудовищной паутины. И именно поэтому необходимо, чтобы "ключевое" гумилевское признание было документально подтверждено. Желательно также подтвердить, что это признание не было самооговором (а показания Таганцева — клеветой), чтобы осознавший, в какую ловушку он сам себя загнал, подследственный не взял свои показания назад. Ведь сами-то деньги не обнаружены!

XIX

На наш взгляд, два весьма колоритных документа из тех, которые опубликованы В.К. и С. П. Лукницкими, несомненно попали в дело именно как улики, доказывающие наличие у Гумилева "контрреволюционных денег". Это — уже приведенная записка А. Н. Гумилевой-Энгельгардт "котику" и расписка писательницы М. С. Шагинян (в будущем — классика советской литературы, автора жизнеописаний В. И. Ленина) в получении 27 июля 1921 года от Гумилева ссуды в 50 000 рублей[158].

Что касается записки, то смысл приобщения этого трогательного послания к "делу" (что всегда вызывало особое недоумение исследователей) лежит на поверхности. В любой момент следователь мог предъявить неопровержимое документальное доказательство, что "котик" не бедствовал. Живущий в крайности человек не будет "бросать" продукты питания, как бы дурно они ни были приготовлены. Значит, деньги были. Расписка же свидетельствует о том, что Гумилев не только имел деньги, но и мог ими распоряжаться по своему усмотрению (деньги, отданные на хранение, — чужие деньги, порядочные люди в долг их, как правило, не дают).

"Получение денег от организации на технические надобности" станет финальным аккордом и расстрельного заключения по "Делу Гумилева" и послерасстрельного перечня его преступлений в списке казненных "таганцевцев". Доказательство этого факта давало Агранову возможность сделать из Гумилева "соучастника" заговора, даже если бы больше ни о каких его "проступках" (пассивных или активных) известно не было.

Какую бы сумму он ни получил.

Кстати, о сумме.