Казна Херсонесского кургана

— А где Диофант, где этот Митридатовский палач? — вскричал Савмак.

— Ушел с личной охраной на последнем херсонесском корабле, — в голосе египтянина звучали вина и досада. — Но больше не ушел никто.

— Да, да, — добавил старик, видя, что Савмак сильно огорчился, — остальные разбиты и схвачены.

— Лучше б ушли все остальные, но Диофант был бы здесь. Живой или мертвый… — Савмак по-сыновьи обнял старика. — От этого человека звезды предрекают нам неминуемую погибель.

— Пусть, — старик упрямо насупился. — Все, что будет, все потом, а сегодня они будут расплачиваться с нами своими жизнями.

Около дворца стала собираться возбужденная толпа победивших рабов, она гудела, как улей.

Старик отступил от Савмака и упал на колени:

— Царь, выйди к своему народу.

— Встань, Улифас. Что ты несешь, ты в своем ли уме? — Савмак попытался его поднять, но тот решительно воспротивился:

— Савмак! Ты знаешь всех, кто стоял во главе восстания, кто зажег факел нашей победы, посуди сам: Румейдор погиб, я стар, немощен и уже ни на что не гожусь, Зеттара мало кто знает. Остается тебе стать царем. Стань им ради них! — Старик показал рукой на толпу. — К тому же я уже распустил слухи о том, что ты внебрачный сын Перисада.

— Зачем эта нелепица? — изумился Савмак.

— Так надо, — последовал ответ. — Народ верит в это и не стоит его разубеждать для пользы дела.

Савмак осмотрелся вокруг, присутствовавшие в зале одобрительно закивали.

— Тяжелую ношу ты хочешь на меня взвалить, — вздохнул Савмак, поправляя волосы и одежду, — но выбора не остается. Что ж, пойдем к народу.

Усталые, но ликующие люди плотной стеной обступили ступени дворца, на которых еще не успела остыть кровь. Появление Савмака со свитой они встретили восторженным ревом.

— Царь! Царь! Это наш царь, царь рабов!

— Нет, не царь рабов, а царь свободных! — возвестил Савмак громовым голосом, когда народ чуть приутих. — В нашем царстве больше не будет рабов. Вы все свободны и я ваш царь Савмак Боспорский, царь вольного люда. Сегодня обмывайте раны, оплакивайте погибших и празднуйте победу, а завтра я созову вас и скажу, что делать. А теперь не теряйте времени и ступайте по домам.

Народ начал потихоньку расходиться.

— Царь! Пустите меня к царю! Пустите, он должен меня выслушать! — к ступеням дворца продиралась сквозь толпу тощая, косматая, вся в рваных отрепьях, старуха. Ее черные, как уголь, глаза на сморщенном безобразном лице горели решимостью. Толпа остановилась. Савмак повернулся к ней и спросил:

— Кто кричал меня? Ты, женщина? Что ты хочешь сказать, я слушаю тебя.

Старуха, наконец пробравшись к нему, упала в ноги, обхватив сандалии.

— О, царь, я уже не женщина, а живой прах, который еще носит земля. Помоги! Помоги не мне, а спаси моих трех сыновей. Их вчера продали в Херсонес работать в кузнице. Спаси их, а я умру за тебя!

Савмак оглядел толпу, тысячи глаз взирали на него с интересом и ожиданием. «Надо бы вскрыть казну и отсчитать ей монет на выкуп, — подумал он, — но толпа ждет решения сейчас и от того, какое это будет решение, зависит многое». И решение пришло само собой.

— Женщина, встань! — сказал он, и старуха приподнялась с колен. — Через два дня в Херсонес мы пошлем корабль с послами, ты поедешь с ними. Вот тебе камень, освободи своих детей.

Савмак разжал пальцы и протянул старухе диадему Перисада:

— Она стоит очень много, хватит выкупить и твоих сыновей, и еще два десятка молодых рабов. Привезешь всех сюда. А теперь иди, мне надо еще о многом подумать…

Толпа взорвалась бурей одобрения и хвалы. С этой минуты Савмак стал их подлинным царем.

XI

— Батальон, подъем! — прогрохотало в комнатке, где, несмотря на открытое окно, стоял тяжелый запах перегара, а на койках в скомканных простынях скрючились спящие Боб и Мироныч.

Реакция, как и следовало ожидать, была нулевая. Джексон попробовал растолкать, но тоже безуспешно. Гаркнув еще один раз для порядка, он решил действовать по-иному: приволок из сада акустическую колонку, установил ее на тумбочку и врубил проигрыватель на полную мощность. Эффект последовал незамедлительно. Мироныч, как ужаленный, вскочил с койки и, шальными очами таращась на Джексона, пытался что-то сказать, но лишь безмолвно, словно рыба, открывал рот. Боб чуть приподнял голову и, накрыв ее сверху подушкой, остался лежать. Джексон отсоединил проводок от колонки, и сигнал к побудке прекратился, Мироныч с облегчением снова завалился на прежнее место.

— Джексон, чтоб с тобой так на том свете шутили, — проговорил он. — От твоих заходов чокнуться можно.

— Чокнуться — полбеды, лишь бы не уписаться, — усмехнулся Джексон. — Тяжко?

— Спрашиваешь… Шарабан звенит, как колокол.

— Ну, ты еще молодцом, дергаешься, а вот Бобу в самом деле амбец, коматозное состояние, видишь — не шевелится.

Джексон поднял с пола газету, свернул в трубку и, просунув под подушку, прокричал в самодельный рупор:

— Боб, ты жив, откликнись.

— Отстаньте, — глухо раздалось из-под подушки. — Я умираю…

— Что я говорил, — обратился Джексон к Миронычу, — загибается, болезный.

— Вижу, — вздохнул Мироныч.

— Что, Боб, пох? — снова спросил в трубку Джексон.