Казнённый колокол

Борис Евсеев Казнённый колокол

Страсти по Донбассу

Среди низости и безумия, среди мировых мусорных куч, на краю бьющейся в судорогах Европы островок чистоты и пригожества – Донбасс.

Понимаю: скользящий взгляд путешественника цепляет часто лишь внешнюю сторону. Понимаю: так вот сразу – судить нельзя. Однако изменить впечатлений о Донбассе сегодняшнем – не могу.

Оно и понятно. Впечатление – не мысль, которую можно вывернуть наизнанку, как медицинскую перчаточку, набив ее под завязку мелким колющим сором, лжищей и вывертами, чтобы потом эту перчаточку-мысль и сыпанувший из нее сор накрыть водонепроницаемым колпаком, объявив любую кривду решенным делом и бесспорным фактом.

Ну а впечатления, они на то и даются, чтобы врезаться намертво, врезаться так, чтобы никогда не изгладились из памяти, не изменились до неузнаваемости люди и лица, химеры и тени, повстречавшиеся мне весной шестнадцатого года в Донбассе.

Они и сейчас рядом со мной:

• мальчик, несущий перед собой наколотого на тончайшую щепку темно-лилового червя, и бровью не ведущий на близкие и далекие разрывы, знать не желающий ни сверстников, ни военных, ни надоевших взрослых;

• гуттаперчевая улыбка столетней бабы Люни, ласково зовущей миномет, ведущий ответный огонь близ аэропорта имени Сергея Прокофьева, «Василек» и «Вась-Вась Иваныч»;

• ополченец-интеллигент в очках, сперва выкладывающий на крышу старенькой «Таврии» автомат Калашникова и лишь потом застенчиво выставляющий из машины ногу в лаковом концертном полуботинке фирмы IMAC;

• дробно ухающий смех речного филина над местами боев под Мариуполем;

• желто-коричневый, с голубоватым отливом, до оторопи живой полоз, мелькнувший у обгорелого кургана близ Ясиноватой…

И, конечно же, сопровождавшая всех этих людей, рептилий, птиц хоровая и симфоническая музыка: от Баховских «Страстей по Матфею» до сжатых Пассионов, проще говоря, кратких ораторий собственного сочинения – этаких своеобразных «Страстей по Донбассу», – сопутствовавших мне во время всей поездки, возникавших подспудно, звучавших постоянно…

Все это трудно переврать, нельзя перекроить и выбросить из головы невозможно.

Донбасс нашего времени, как та громадная «коза» (так зовут здесь вагонетку со снятыми задними и передними бортами, предназначенную для доставки шахтеров по наклонным выработкам), – Донбасс со всем своим скарбом, коногонками, тормозками снова и снова врезается на полном ходу в мою жизнь.

О, Донбасс! О, наивный и светлый!

Угольная земля, угольный воздух – и этим углем добела очищенные, часто сверкающие небывалой цельностью и чистотой людские судьбы…

Донбасс нашего времени – спокоен и тверд. Воля к новой жизни наполняет его реки, холмы, терриконы, озера.

Могут ли напор и воля перетекать в ландшафты, передаваться природе края? Могут ли страсть и слово овеществиться: стать переулками, домами, бесстрашными поступками, новыми лугами, посевами?

Здесь, в этих местах, – могут.

Дорога. Мертвый енот, надкушенная брюква

– Шевелись, мимоезжие! Очередь ждать не будет! Давай, давай, себе помогай! Ну, чего рты раззявили? Паспорта достали, вещи выложили! Моя б воля, я б вас!..

Крик низенького горластого пассажира, мячиком катавшегося туда-сюда вдоль очереди на КПП «Успенка», пассажира, на которого все смотрели как на последнего имбецила, а он себя, видимо, считал высшим судьей над пограничными законами и правилами, еще долго стоял в ушах.

Но только лишь расстелилась перед нами дорога – стали замирать возня и крики, стали нарастать в ушах новые звуки, новые слова, новый далекий гул…

Что нынешний, шестнадцатый год – високосный и для жизни людей опасный, вспомнил я только на территории непризнанной республики, уже пройдя паспортный и пограничный контроль. Обернувшись, посмотрел на железный купол, которым был накрыт погранпункт: он весь был истыкан мелкими рваными дырьями.

Почти все крупные дыры и проломы, как нам позже объяснили, давно залатали, мелкие – остались…

Машина наша все еще стояла в очереди на выезд.