Казнить нельзя помиловать

Наконец, сын поднимается: ему пора. Скрипят под его ногами ступеньки крыльца. На прощанье он целует матери руку, а она обнимает его светловолосую голову. Уже выйдя со двора, сын оборачивается и машет ей рукой. Анна-Мария долго смотрит на дорогу, залитую лунным светом, а потом поворачивается и идет в дом.

Войдя в комнату, она опускается на кровать и долго сидит, задумавшись. Гладит пальцами бахрому платка – этот платок сын привез ей много лет назад, приехав на последнюю побывку перед войной. Больше он не привозил ей подарков. Но подарков ей и не нужно, главное – видеть его, слышать его голос.

Когда ночь окончательно вступает в свои права, Анна-Мария раздевается, стелет постель и тушит свечу. Она долго не может уснуть. Потом, наконец, подходит к комоду, на ощупь выдвигает верхний ящик, где хранятся документы и старые письма, и достает оттуда пожелтевшую бумагу.

Анна-Мария гладит пальцами истертый на сгибах лист и шепчет текст. Ей не нужен свет, чтобы прочесть его. Она и так может рассказать наизусть, что сын ее, Йозеф Август Конрад, погиб в сражении за деревню N двадцатого октября очень далекого года.

Потом она убирает бумагу, ложится и быстро засыпает. Завтра будет новый день. А затем еще и еще. Их будет очень много – до следующего воскресенья.

26.03.2007 г.

Старая новая мама

Светлой памяти моей бабушки

Гильмизямал Ахметзяновой

Ребенок плакал уже вторую ночь. Он ревел так громко и отчаянно, что уснуть не мог никто – ни дети, ни взрослые. При этом он не был голоден, отпихивал от себя бутылочку с молоком и мотал головой. Малыш явно хотел к маме.

Днем его носили на руках все обитатели коммуналки. Мальчик успокаивался, прижимаясь к теплому телу, но стоило уложить его на кровать – начинал плакать вновь.

– Машка! – через всю квартиру кричала из кухни Галина. – Да возьми ты его на руки, зараза! Чего он у тебя орет?

– Откуда я знаю, чего он орет, – отбивалась двенадцатилетняя Маша. – Я детей не растила…

– Ты видишь, мне некогда? Видишь? Ну так помоги матери, чем по улицам без дела скакать…

– Иди, деточка, – вмешивалась приковылявшая из своей конурки Анисья Кузьминична. – Иди, поиграй с подружками. Давай мне Ванечку… маленький мой, иди сюда… Валенька, ты бы хоть здесь не дымила, – обращалась она к фронтовичке Валентине, беспрерывно курившей и кашлявшей на весь дом. Та послушно выбрасывала папиросу.

В разгар событий в квартиру заглянула соседка, с недоумением спросила:

– Люди, вы чего? Ай, обокрали? Что дверь-то входную не закрываете?

– Ой, Нюшка, – отмахивалась Галина. – Чего брать-то у нас? Долги наши?

– А что за концерт тут у вас? – не унималась соседка, проникая на кухню. – Чего вы все такие… как будто миллион потеряли?

– Потеряешь тут, – отвечала Галина, ожесточенно отскребая дощатый пол с облупившейся краской. – Тут не только миллион потеряешь – голову не найдешь.

– Беда, что ли, какая?

– Беда… – Галина распрямилась, огляделась, втащила соседку на кухню и заперла дверь. – У нас тут… в общем, позавчера Эмму нашу взяли.

– Как взяли? – не поняла та.

– Ну, как людей берут… в «черный ворон».

– Ой, лишеньки! – всплеснула руками соседка. – Немочку вашу? Да за что же? Она же тихая…

– Да пес их разберет, – Галина понизила голос. – А она родила недавно…

– Ну, знаю, она каждый день с малышом гуляла.

– Ну, вот… Ее-то взяли, а пацан остался. Я у них понятой была, пришли эти, а Эмма дите кормит. Пока обыск делали, не шелохнулась даже, головой не повела. А потом встала, парня отложила на кровать и тихонько так палец к губам прижала: мол, не разбудите ребенка. И вышла. А малец остался.

– Ой, Господи… И что теперь?

– Ну, что теперь? Ванька этот утром проснулся да давай жрать просить, и к мамке ему надо. С молоком-то мы устроились – у нас на работе у Клавки-приемщицы сестра родила, молока хоть залейся, аж, говорит, грудь болит. А мамку-то мы где возьмем ему?

– Дела… – покачала головой соседка.

– Вот тебе и дела… Так что давай-ка ты, Нюра, говори, за чем пришла, и мотай отсюда – мне сейчас опять за молоком для него бежать надо.

– Галь, соли одолжишь?

– Соли, соли... В банке вон, на полке стоит… и иди уже, ладно?

– Ладно, ладно… – и соседка выскользнула за дверь.

В первое послевоенное лето в большой коммунальной квартире в двухэтажном доме по улице Сталина было прописано четыре семьи. Четыре и жили, хотя по-настоящему полной семьи не было ни у кого. Галина, коренная здешняя обитательница, занимала самую большую комнату и тянула троих на свою зарплату прачки да мелкие тихушные подработки. Мужа ее, Семена, убили в первые месяцы войны. Коммуналка помнила, как страшно, по-звериному, выла Галина в октябре сорок первого, получив похоронку; как гонялась она за детьми со сковородником, крича отчаянно: