Казнить нельзя помиловать

Примерно год спустя я занимался похожим случаем. Моим пациентом был 19-летний юноша с синдромом Аспергера (форма аутизма с менее тяжелыми симптомами и без задержки речевого развития) по имени Талаль, который, как считалось, изнасиловал свою младшую родственницу и пытался уговорить ее никому об этом не рассказывать. Цель моего обследования была такая же, как и в случае Чарли: составить судебный отчет относительно способности обвиняемого участвовать в процессе. Талаль был тихий, скромный, склонный к одиночеству – все вполне типично для его болезни. На момент преступления ему было 17, а жертве 13. Он утверждал, что у него не сохранилось совершенно никаких воспоминаний об изнасилованиях, которых было три, и все они произошли полтора года назад во время летнего отпуска, когда вся семья пошла в поход на месяц. Как я отметил в судебном отчете, это не согласовывалось с остальными его показаниями. Он вполне мог внятно и подробно описать большинство остальных аспектов своей жизни безо всяких провалов в памяти. Более того, если обвиняемый утверждает, что не помнит, как совершал преступление, это никак не влияет ни на решение о его способности участвовать в процессе, ни на решение о его виновности или невиновности. Кто угодно может сказать, что ничего не помнит, и это трудно опровергнуть.

Я обследовал Талаля в офисе его солиситора, в главной переговорной комнате, где мы были прижаты к стене исполинским дубовым столом, что заставляло вспомнить неудобный и неэргономичный бильярдный стол (где явно не хватало места, чтобы нормально замахнуться кием для удара), который прижимал меня к стене во время обследования Чарли. Мало того что Талаль был в костюме, он вообще держался строго официально. Лицо у него было довольно невыразительное, что опять же часто бывает при синдроме Аспергера. Талаль отвечал на мои вопросы так, словно проходил собеседование на работу. Особенно неловко было проводить обследование в присутствии его матери. Она явно заранее научила его, что и как говорить, и он то и дело косился на нее за подсказкой. Кроме того, она постоянно прерывала беседу, перебивала и меня, и сына и высказывала откровенно наводящие замечания.

– Очевидно, доктор, он так долго страдал от этой ужасной болезни, что теперь не может ясно мыслить. Он не всегда осознает свои действия.

– Безусловно, такой специалист, как вы, не ждет, что мой мальчик вспомнит настолько незначительные случаи, которые произошли так давно, особенно если ничего подобного и вовсе не было.

– Он довольно умен, но все это большая нагрузка для него. Происходящее в суде очень сложно, он ничего не понимает. Судья пугает его своим дурацким париком. Вы же сами знаете, какие они – и этот их непонятный жаргон…

Я прямо чувствовал, как Талаль и его мать мечтают, чтобы вся эта история чудом исчезла, и как ему не хочется ни в чем участвовать. Однако после некоторых уловок и увиливаний я все же признал, что Талаль способен участвовать в процессе. Через несколько месяцев мне сказали, что его приговорили к трем годам тюремного заключения. Я помнил, что раньше колебался в некоторых вопросах, а теперь они стали для меня очевидными. И я поймал себя на мысли: если Талаль действительно виновен в преступлениях, которые ему вменяют, можно ли считать его целиком и полностью злодеем? Вероятно. Наверняка он понимал, что его поступки аморальны, раз уж хотел, чтобы жертва их скрывала. Его случай во многом похож на дело Минасяна. В обоих случаях болезнь Аспергера, должно быть, лишила преступников способности сочувствовать жертвам и в полной мере понимать суть своих кошмарных преступлений. Я спросил себя: если бы Талаль – как и Минасян – не лишился из-за болезни возможности строить здоровые романтические и сексуальные отношения, совершил бы он свое преступление? Скорее всего, нет. Но оправдывает ли это его? Определенно нет.

Эти вопросы очень сложны, а сами понятия расплывчаты. В них очень много серых пятен. Иногда мне и самому трудно в них разобраться. Но закон не интересуют колебания. Он не терпит всяких «если». Обвиняемый либо может быть оправдан по психиатрической линии защиты, либо нет. Виновен или невиновен. Тюрьма или больница. Я начал понимать, что в работе свидетеля-эксперта гораздо больше крючкотворства и лукавства, чем я думал. Но как бы ни пугали меня все эти философские, этические, медицинские и юридические минные поля, меня влекло к ним, словно мотылька к огню.

Глава восьмая. Самый дикий разговор