Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

История частной жизни как раз и позволяла воплотить интерес к возможностям индивида в истории: «Именно на этом пути (в стремлении понять, как «принятые поведенческие нормы <.. > интерпретировались в повседневной практике». — О. Б.) представлялось возможным прикоснуться к одной из самых животрепещущих проблем исторического знания, касающейся возможностей для индивида проявить себя, сделать свой выбор и, быть может, что-то изменить в повседневной рутине»68. Одновременно оказалось возможным — благодаря и свободе в выборе подхода, и институциональным, организационным обстоятельствам — вплотную обратиться к давней мечте — исследованию истории средневекового рыцарства, когда-то уже начатому Ю. Л., но прерванному. Книга «Рыцари, рыцарство, рыцарственность», обретавшая форму как раз благодаря обращению к индивидуальному и нестандартному в истории, так что отдельные ее части и создавались в рамках работы над историей частной жизни и «Казусом» (об этом подробнее ниже), должна была быть дописана в течение года (он не успел).

Все это вместе сопровождалось, естественно, интенсивным обращением к тем историографическим направлениям, что искали подходы к исследованию повседневных практик и индивидуальных стратегий и в ту пору широко обсуждались среди зарубежных историков, близких к — и отталкивавшихся от — исторической антропологии и школы «Анналов». Так и появляется в качестве ближайших соседей и ориентиров «Казуса» весь тот спектр историографических направлений, который обозревает статья «Что за „Казус"⁴?», ставшая обоснованием — да и манифестом — предлагавшегося подхода: немецкая история повседневности, итальянская микроистория и особенно французский «прагматический поворот». Стоит заметить, что, в отличие от обычной у нас практики отставания, «временного лага» в прочтении зарубежных публикаций, это был анализ работ, буквально только что вышедших, по свежим следам (коллеги отмечали, что Ю. Л. был склонен говорить о самых последних «веяниях» в историографии, обнаруживая тем самым нечто лишь намечающееся); на фоне долгой оторванности от контекстов западных историографий (даже при близком знакомстве людей этого круга с конкретными работами и направлениями, вроде школы «Анналов») такое прочтение требовало особой рефлексии69.

Статья «Что за „Казус"?» была написана после цитированных выше статей, осмыслявших результаты проведенных историкодемографических исследований и переломный этап в школе «Анналов», и в канун выхода первого из томов по истории частной жизни («Человек в кругу семьи»). Сохранилось две черновые версии этой работы, предшествовавшие ее опубликованному варианту. Их сравнение позволяет дополнительно акцентировать ключевые места статьи, потребовавшие особенно интенсивного продумывания, отразившегося в переделках, — впрочем, как кажется, достаточно явно акцентированные и в окончательном тексте.

На первом этапе работы потребовалось продумывание самого определения казуса — была подчеркнута неоднородность явлений, обнимаемых этим понятием, и, что особенно важно, поставлен акцент на значимости изучения «нетипичных», «неординарных» казусов для ответа на главный вопрос, который предлагалось рассматривать: о социальной роли индивида в разные периоды в разных обществах, его способности противостоять среде (поиски шли в пространстве между единичными казусами вообще и казусами, представлявшими неординарные поступки и ситуации). В дискуссии о предлагаемом подходе, опубликованной в том же 1-м выпуске альманаха, Ю. Л. назовет такой интерес к нестандартным поступкам и девиантному поведению особенностью казусного подхода в сравнении с другими микроисторическими направлениями? О; замечу, однако, что, как мне представляется, этот акцент будет в дальнейшем смягчен и внимание вновь направится на «всякий конкретный казус, всегда окрашенный индивидуальностью его участников»? 1. И в самом деле, не в любом ли отдельном случае мы в состоянии увидеть нечто особенное и неординарное, что и побуждает нас об этом писать?