Кегельбан для безруких. Запись актов гражданского состояния

— Ой, как здорово! — радуется Марина и хлопает в ладоши.

Кавелька тоже радуется и тоже хлопает. И даже Путаник бьет ладонь о ладонь.

Мы тотчас строчим анкеты и еще одно «Свидетельство о браке». Потом Марина встает на одном краю стола, а я — на противоположном.

— Иван, — улыбается Марина, — ты ведь согласен взять меня в жены?

— Да, — говорю я.

— А я? — улыбается Марина. — Я согласна стать твоей женой? — Она обегает полукруг стола, берет меня за руку и говорит: — Я и подавно согласна.

И возвращается на свое место:

— Объявляю нас мужем и женой!

Вот так-то! Путаник заводит шарманку с Мендельсоном, а я беру Марину на руки и обношу вокруг стола, как приз.

Тут даже мне становится весело.

— Пойдемте в ресторан! — предлагаю я. — Не каждый же день женишься!

Путаник смотрит на часы и издыхает с облегчением:

— Ресторан закрыт.

— Тогда пойдемте к моей жене и будем пить фирменный напиток Сворска: уж бутылка гидролизного у любого таксиста есть!

— Зачем покупать? — спрашивает Путаник. — У меня в портфеле всегда лежит такая бутылка.

— А еду можно попросить у Фрикаделины, — улыбается Марина, — или у Любки.

— Мы с Мишей поспешим ко мне, — говорит Кавелька, — я вся горю. Я так долго ждала, что у меня не осталось сил на праздник.

— Что ты ждала? — улыбается Марина.

— Когда, наконец, Миша станет моим мужем по-настоящему, когда два наших тела и две души сольются в одно и в одну на узенькой девичьей кроватке, и только сноп лунного света встанет вуайером над таинством любви да ветви за окном, шелестя и напевая…

— Но Миша уже стал твоим мужем по-настоящему, — перебивает Марина.

— Нет, еще не стал. Я лучше знаю, я чиста, как весталка, — утверждает Кавелька. — Он, правда, порывался, негодник, но я не позволила.

Путаник сопит в оправдание.

— А как же становятся «по настоящему»? — улыбается Марина. — С помощью снопа и ветвей?

— Разве ты не знаешь? — спрашивает Кавелька.

— Нет, — улыбается Марина.

— Иди сюда. — И Кавелька шепчет моей жене на ухо таинства любви.

— Как интересно!.. — говорит Марина, прямо-таки засовывая ухо в Кавелькин рот; но я ждал, что она сильнее удивится. — Я тоже хочу попробовать. То-то я думала… А это можно делать с любым мужчиной или только с Путаником?

— С любым, кроме Путаника, — говорит Кавелька.

— Тогда расскажи об этом же Ивану.

— Я все знаю, — говорю я.

— Знаешь? — удивляется Марина. — Тебе Путаник рассказал?…

Мы гасим свет, запираем двери и расходимся в разные стороны.

Возле дома я говорю Марине:

— Давай заглянем к Адаму Петровичу! Вот он за нас порадуется.

— Конечно, заглянем, — соглашается Марина, — хоть мне и хочется поскорее попробовать.

Нам открывает Фрикаделина, в глазах — слезы.

— Что случилось? — пугаюсь я, потому что первый раз вижу Фрикаделину плачущей.

— Нашего секретаря сняли с работы, — всхлипывает Фрикаделина, — а мой дурак заявление написал. Не буду, говорит, ждать, когда выгонят.

— Давно это случилось? — спрашиваю я.

— Днем, — отвечает Фрикаделина.

— А где Адам Петрович? — спрашиваю я.

— В типографии.

Мы бежим туда, и еще от дома я замечаю, что на крыше типографии стоит, как печная труба, столб света, а из столба валит дым, словно исток Млечного Пути. Мы припускаем еще быстрее. Какие-то полуночные зеваки думают вслух, вызывать — не вызывать пожарную команду. На проходной — никого. Перепрыгивая через три ступеньки, я влетаю на чердак, ногой пинаю дверь с этикеткой «Директор» и первое, что вижу, — черный металлический ящик на длинных ножках, в котором уличные продавцы готовят шашлык. Из мангала и валит дым в открытое на крыше окно, а Семенов мешает в мангале кочергой, кашеварит. Сусанин сидит за столом в клубах дыма, и вокруг его головы летают траурные бабочки — клочья горелой бумаги. Лицо Сусанина страшного цвета. В такой цвет выкрашены стены сортира на Сворском вокзале. Адам Петрович кидает в огонь целые охапки бумаг и даже папки, а Семенов старательно их ворошит, чтобы горело быстро и без остатка.

У меня отлегает от сердца. Я плюхаюсь на стул возле двери и говорю:

— Ну и напугали вы меня, Адам Петрович! Я уж решил, что вы типографию с горя подпалили.

— С какого горя? — спрашивает Сусанин, раздирая стопу приказов.

— Разве ничего не случилось? Секретаря не сняли?

— Ровным счетом ничего не случилось, — говорит Сусанин. — Я сжигаю свой архив. Зачем он преемнику?

— Может, еще успеете дело поправить? Может быть, что-то само собой изменится?

— Поправить? — переспрашивает Сусанин. — Не стоит ничего поправлять.

— Идемте спать, Адам Петрович. Ляжем, как в сказке: утро вечера мудренее. За ночь обмозгуете ситуацию, глядишь, придумаете какой-нибудь неожиданный ход и выпутаетесь.

— Вот я как раз и выпутываюсь! — кричит Сусанин, бросая в огонь гроссбухи.

— Они не сгорят, — говорит Семенов, — надо было порвать в клочья.

— Знай помешивай! — командует Сусанин.

— Зря вы так быстро руки кверху подняли. Лучше места, чем у вас, во всем Сворске не сыщешь.

— Я не сдаюсь и не собираюсь ничего искать. И потом — мирное население в плен не берут.

— В мирное время, — добавляет Семенов.

— Да замолчишь ты, наконец! — кричит Сусанин. — Хоть раз можешь обойтись без сентенций?!