Кэйтлин и Купидон

Я опираюсь ладонями о стену гостиной, утыкаюсь в них лбом и закрываю глаза. Даже зажмурившись, я знаю цвет этих обоев – тиснено-кремовые, с выпирающими неровными цветами, которые так и собирают пыль со времен моего детства. Я стою так, склонив голову, пока вошедшая мама не оттаскивает меня и не сажает на диван. Я ковыряю пальцем прореху в подушке, подтягиваю колени к подбородку и прячу в них лицо. Радио громко бормочет из кухни, ведущие болтают о том, что уже почти выходные.

– Еще только среда, – говорю я в свои колени. – Время тянется так медленно, почему бы ему вовсе не остановиться?

– Ты о чем, милая? – Мама держит чашку с чаем у моего лица, и я ощущаю тепло на своей щеке. Я отлепляюсь от колен, сдуваю волосы с носа. Беру обеими руками коричневую в разноцветный горох чашку и согреваю о нее ладони. Нодди Холдер принимается орать по радио: «Это Рождествооооо!»

– Ты всегда умела создать праздничную атмосферу, – замечаю я, но мама вскакивает, бежит на кухню и выключает радио. Тишина напоминает мне о чем-то и помогает понять, почему я чувствую себя странно с тех пор, как приехала сюда полчаса назад. Я смотрю вверх. Потолок голый. Он должен быть покрыт бумажными гирляндами буйных розовых, пурпурных, зеленых и красных расцветок. Я встаю и иду вслед за мамой.

Она заглядывает в духовку. Картонка из-под яблочного пирога от «Тети Бесси»^[7] лежит рядом.

– А где же все украшения, мама?

Здесь должен стоять Санта, который поет песню, когда мимо него проходишь. В туалете должны быть коврик на сиденье и держатель для бумаги в форме оленя Рудольфа. Но ничего этого нет.

Мама спешит обратно в гостиную – и я, как хвостик, за ней, – плюхается на диван, разрывает пачку диетического печенья и протягивает мне одно.

– Мама, где украшения? – Отопление жарит так сильно, что моя кожа становится влажной.

– О, я просто подумала, что повешу их попозже, если вообще стану заморачиваться.

– А почему бы не повесить их сейчас? Уже декабрь.

Мама смотрит в сторону, покручивая локон своих осветленных волос. Она красит их всю мою жизнь. Я понятия не имею, какой у нее натуральный цвет.

– Если ты хочешь, чтобы я их повесила, – я повешу. Просто я не думала, что мы будем отмечать Новый год, вот и все. В любом случае, может, включим телевизор? Сейчас почти время для «Умников и умниц».

Она встает и нажимает кнопку на телевизоре. Пульт потерян сто лет назад – вероятно, завалился в одну из дырок на этом многострадальном диване.

– А потом у нас будет твой любимый ужин – шикарные макароны с сыром и рассыпчатый пирог на десерт.

Телевизор маленький и нечеткий. Все, что я вижу, – синий задник в студии, и понятия не имею, кто сегодня конкурсанты.

Мама прибавляет громкость.

– Мы не сможем читать вопросы с экрана, потому что там ни черта не разберешь, – объясняет она. – Так что сиди тихо. Мне нужно слышать, что они говорят.

Я сажусь на диван и пытаюсь притвориться, что знаю ответы на вопросы о Тинтине^[8] и Великом лондонском пожаре. Мама тоже притворяется, громко выкрикивает их – и всегда неправильно. Каждый раз, когда объявляют правильный ответ, она бормочет под нос:

– Но я была так уверена…

Все как в детстве, когда я так же сидела после школы на этом диване и смотрела с мамой игровые шоу. Снаружи доносились детские крики: девочки в пастельных шортах-«велосипедках» тренировались делать «колесо», мальчики обменивались футбольными карточками или вкладышами. Мяч безостановочно стучал о стену. Иногда я вижу сны, от которых невозможно избавиться, – я снова в школе, бреду по гулким коридорам, а девочки с яркими светлыми «хвостиками» хихикают мне вслед.

Диван всегда был моим убежищем от всего этого: белозубые улыбки ведущих игровых шоу, звук зуммеров и выкрикнутые ответы меня успокаивали. Но сегодня это не срабатывает. Я ерзаю по дивану, пытаясь отыскать положение поуютнее. Я хочу поговорить с мамой. Спросить ее, почему стены тоже голые.

– Мам, а где твои открытки?

– Шшшшш, я не слышу вопроса, – шипит она, прежде чем громогласно выкрикнуть: – Кэрол Вордерман!

Конкурсант по телевизору спокойно отвечает: «Битлз».

– Черт, я была так уверена! – сокрушается мама, пока я вновь осматриваю стены в поисках красной веревки с зелеными прищепками, куда она обычно прикрепляет разные открытки.

– Открытки, мам. Где они теперь?

– Тссс, ты можешь помолчать? Я просто убрала их в ящик.

Я поднимаюсь и шагаю в кухню, где открываю ящик, в котором хранится всякий хлам. Сверху лежит стопка рождественских открыток. Я начинаю перебирать их и узнаю все имена – люди из аптеки, соседи. Я ищу мужское имя, но там в основном «Шейлы» и «Бетти», и везде приписка: «Передавай горячий привет Кэйтлин». Я запихиваю их обратно и задвигаю ящик.

– Пока ты там – закинь макароны, ладно, милая? Те, которые помельче! – кричит мама из гостиной.

Кипяток уже булькает в кастрюле. Я засыпаю туда макароны и достаю «чеддер» из холодильника, сдвинув в сторону лоточки для микроволновки с готовыми обедами «на одного», аккуратно сложенные на верхней полке. Я беру сыр в гостиную, сажусь обратно на диван и начинаю натирать, держа терку на коленях.