Кекс в большом городе

– Милые, дорогие, – зашептала я, – Отче наш, хлеб наш… э… искушение… Троица… Дева Мария… Простите, забыла молитву. Ничего плохого я не задумала, уж простите, только решила, что тут есть центральное парадное, ведь не попадают же люди сюда через шкаф в опочивальне Устиньи? Можно мне походить по храму? Я ничего не трону…

Продолжая бормотать, я выбралась из ниши и стала очень медленно двигаться вдоль бесконечной стены. Сначала увидела нечто вроде стола, сплошь утыканного свечами, потом глаз зацепился за некое подобие пюпитра, на котором лежала неправдоподобно большая, толстая раскрытая книга, затем я приметила странное сооружение, типа кафедры, на которой стоит во время лекций преподаватель, только она оказалась низкой, педагогу, чтобы опереться о панель, служащую столиком, пришлось бы встать на колени.

Не успела я додуматься до этой мысли, как моментально поняла, что вижу женщину, всю в черном, она на самом деле стоит перед пюпитром в коленопреклоненной позе, а голова ее лежит на скрещенных на столике руках.

Меня отшатнуло назад, в ту же минуту из горла вырвался легкий вскрик. Сбоку громоздился гроб, огромная, полированная шикарная домовина.

Монахиня зашевелилась, я опрометью бросилась назад, налетела на скамейку, длинную, с резной крышкой, сиденье прикрывала потертая бархатная накидка. Долго не раздумывая, я юркнула под скамью, распласталась на полу и тут же пожалела о совершенном поступке, ледяной холод пробрал тело до костей.

– Спишь? – послышался вдруг голос Устиньи.

– Сморило, матушка, – смиренно прозвучало в ответ.

– Экая ты, хорошо я вошла первой, а кабы настоятельница?

– Уж не гневайтесь, – всхлипнула провинившаяся.

– Просто я объясняю, – слишком ласково продолжила Устинья, – уму-разуму учу. Тебе честь оказали, а что получилось? Ладно ли? Или ты за ужином слишком много откушала?

– Грешна, матушка.

– Да уж, известно про твое чревоугодие, тешишь плоть! О душе беспокоиться надобно. Ступай, я сама почитаю.

– Не гневайтесь!

– Иди себе.

– Не гневайтесь!!!

– Не вздорничай, – возмутилась Устинья, – совсем, похоже, разум затмило, виданное ли дело криком беседовать!

– Не прогоняйте!

– Я и не собиралась.

– Так мне остаться?

– Ступай отдохни.

– Матушка! Простите! Пожалуйста!!!

Послышался удар, потом щелчок и всхлипыванье.

– А ну встань, – ровным голосом приказала Устинья, – чего передо мной поклоны бьешь?

– Спасите!

– Не кликушествуй, – вздохнула Устинья, – сказано, иди поспи, потом помогать станешь. Сама почитаю. Бессонницею маюсь и сюда пришла не проверять, как ты бдение стоишь, а подменить. Подумалось ненароком, что сестра Анна небось уж голосом ослабла, дай, думаю, схожу, отпущу голову преклонить, мне ж все равно сна не видать.

– Матушка!

– Иди, иди.

– Матушка!

– Вот, право, забота, – сердито заявила Устинья, – другая б радовалась, спасибо сказала бы.

– Ой, ой, ой, ой.

– Накось, прими, конфетка вот есть, постный сахар, полакомись и на боковую.

– Матушка! Родная! Заботница!

– Уйдешь ты наконец, докука?!

Послышался шорох, потом следом шелест страниц, и Устинья забубнила нечто малопонятное, монотонное…

– Одна? – послышался незнакомый высокий голос. – А сестра Анна куда подевалась?

Устинья хмыкнула.

– Она, матушка, вновь за ужином обкушалась, напихалась кашей и уснула. Ажно[5] заорала, когда я ее окликнула, отпустила неразумную спать.

– Отлично. Ну что, начнем, помолясь?

– Ох, боязно, мать Епифания.

– Ну ничего, ведь знаем зачем.

– Может, и так, только вдруг не получится?

– Всегда с рук сходило, а сегодня нет?

– Так по времени же!

– Службу затянуть можно.

– Оно верно.

– Хор споет благолепно, Феофания постарается.

– И то правда, – согласилась Устинья, – гипнотический голос, дан же ей талант.

– Всякому свое умение, – отрезала настоятельница, – каждому по кресту. Ладно, не о чем судачить, пошли.

И тут мои глаза наткнулись на довольно большую дырку в бархатном покрывале. Я приникла к ней и стала наблюдать за «христовыми невестами».

Глава 30

Скамья, служащая мне убежищем, стояла у стены, в огромном зале не было никакой мебели, кроме гроба, если, конечно, его можно так назвать. Мне было великолепно видно подставку, на которой громоздилось последнее пристанище умершего, низенькую кафедру и две одетые в черное фигуры: одну плотную, крепкую, не слишком высокую и вторую – полную ей противоположность. Настоятельница оказалась сухопарой, длинной, похожей на жердь.

Епифания раскрыла небольшой, принесенный с собой мешочек, на свет явились пузырьки и одноразовые шприцы.

– Надобно костюм расстегнуть и рубашку, – велела настоятельница.

– Ох, боязно, – перекрестилась Устинья.

– Не блажи, – сурово сказала Епифания.

– Прости, матушка, – повинилась Устинья, но не сдвинулась с места.

– Устя, – вдруг очень ласково вымолвила Епифания, – мы с тобой сколько вместе?

– Так, почитай, всю жизнь, – вздохнула монахиня, – сами разве не помните? С сирот в обители. Я себя без вас не помню.

Настоятельница обняла Устинью за плечи.