Кельтский элемент в литературе

Литературы древности изобилуют подобными образами, а поэты народов, и поныне не утративших этот взгляд на мир, могли бы сказать о себе вслед за автором "Калевалы": "песням моим я учился у множества птиц, у множества вод"*[2]. В "Калевале" мать оплакивает утопленицу-дочь, которой смерть показалась милее брака с постылым стариком, - слезы ее столь обильны, что становятся тремя реками, из вод их встают три скалы, на вершине же тех вырастают три березы, в кронах их сидят три кукушки и поют: одна - "любовь, любовь", другая "жених, жених", третья же - "утешение, утешение"*[3]. Создатели саг придумали белку, снующую вверх-вниз по стволу священного ясеня Игдрасиль: она доносит слова дракона, оплетающего корни древа, орлу, сидящему в кроне, и слова орла - дракону*[4]; пусть слагатели саг не столь архаичны, как создатели "Калевалы": они жили в более населенном и сложном мире, и постепенно проникались тягой к абстрактному мышлению, уводящей человека от красоты, явленной зримо, но тем самым они, возможно, все больше теряли навыки бесстрастного созерцания, которое одно лишь способно увести человека за границы транса и заставить деревья и тварей живых, и всякую вещь говорить голосами человеческими. В этом смысле древние ирландцы и валлийцы не столь архаичны, как создатели "Калевалы", и все же они ближе к архаике, чем авторы саг, отсюда и своеобразие цитируемых Мэтью Арнольдом примеров, где больше "природной магии" и "чувства тайны", чем любования "красотой" природы. Во времена, когда он писал свой труд, народные песни и поверья знали значительно хуже, чем ныне, и мне кажется, вряд ли Арнольд мог понять, что наша "природная магия" - это лишь древняя религия, бытовавшая когда-то во всем мире: уходящее в незапамятные времена поклонение Природе и трепетный перед ней восторг, - восторг, что витает над всяким исполненным истинной красоты местом, проникая в человеческое сознание. Эта религия древности - в пассажах "Мабиногион", где рассказывается о сотворении Блодьювидд: само ее имя означает "подобная цветам". Гвидион и Мат создали ее из "чар и грез", "из цветов". "Они взяли цвет дуба, и цвет таволги и ракитника и сотворили из него прекраснейшую и грациознейшую девушку, и крестили ее святым крещением, дав ей имя Блодьювидд"*[5]; эту религию можно найти в не менее красивом пассаже о пламенеющем дереве, чья красота наполовину происходила от вида причудливо трепещущих листьев, столь живых и прекрасных, что не уступали живостью и красотой пламени: "И увидели они высокое дерево на берегу потока, и одна сторона его была охвачена пламенем от корней до кроны, тогда как другая зеленела и покрыта была тучной листвой". Все это очевидно прочитывается в цитатах из английских поэтов, которые Мэтью Арнольд приводит в доказательство того, сколь многим английская литература обязана кельтам; это заметно в строках Китса: " Окно распахнуто на пенный океан - и где-то там чудесного народа земля, - но путь к ней позабыт"*[6], в его же "валах морских, что с пастырской заботой смывают грех земли"*[7]; в шекспировых "мозаиках полов небесных", что "выложены золотом ярчайшим", в его Дидоне, стоящей "на диком берегу", с "ивовой ветвью в руке", которой она, желая "вернуть возлюбленного в Карфаген", чертит в воздухе ритуальные знаки, - как то делали в древности поклонявшиеся Природе и духам Природы. В этих, как и во многих других примерах, приводимых Арнольдом, мы видим восхищение и благоговейное удивление верующих, вдруг оказавшихся среди сонма богов. Таковы восхищение и удивление, сквозящие в "Мабиногион" при описании красавицы Олвен: "Волосы ее были желтее цветов ракитника, а кожа - белее морской пены, руки ее прекраснее лилий, цветущих в лесу над гладью ручья"*[8]. Таковы удивление и восхищение, звучащие в строках:

Встретимся ли мы на вершине холма, в долине или в лугах,
У колодца, или там, где спешит ручей,
Или на узкой полоске песка на берегу морском?

Если бы люди не грезили о том, что из цветов можно сотворить женщину неземной красоты, или что она может явиться из родника, бьющего на поляне, из мощеного камнем колодца, - эти строки не были бы написаны. О да, описания природы, созданные в манере, названной Арнольдом "точной" или "греческой", ничего бы не потеряли, будь луговые ключи или мощенные камнем колодцы лишь тем, чем они кажутся. Когда Китс, в греческой манере, пишет, внося в мироздание легкость и яркость:

На берегу морском, в излучине речной, иль у холма,
где крепость бережет его покой, - безлюдный город
в ясном свете утра*[9]

Когда в этой манере пишет Шекспир:

Я знаю, там на берегу
тимьян и львиный зев в цвету

Когда Вергилий пишет в греческой манере: