Кельтский элемент в литературе

Слова древнего поэта об ирландцах, что "возлюбили они много"*[14], и поговорка, слышанная одним моим знакомымa в горах Шотландии, будто ирландцам ничто не любо, - в сущности, говорят об одном и том же, ибо только страстность души может быть причиной того, что в Ирландии столько монастырей. Ведь и тот, кто охвачен ненавистью - если та идет от полноты сердца, рано или поздно начинает ненавидеть одну лишь идею; из этого идеализма в любви и ненависти, полагаю я, и проистекает, в первую очередь, способность ирландцев, когда дело доходит до политики, говорить и забывать то, о чем другие никогда не говорят и не забывают. Земледельцы и скотоводы древности знали любовь и ненависть во всей их полноте: они превращали друзей в богов, врагов - в демонов; их потомки, - те, кому выпало хранить традицию, - оказались не менее склонны к мифологизации. Из этого "ошибочного принятия грез", которые, может статься, и есть суть всего, за "реальность", которая, возможно, не более, чем проявление этой сути, - из этой "страстной, бурной реакции против деспотизма факта", может быть, и рождается меланхолия, меланхолия, побуждавшая древних искать наслаждения в историях, что оканчиваются смертью либо разлукой, тогда как наши современники обретают радость в историях, кончающихся перезвоном свадебных колоколов; это она заставляла древних, которые, подобно ирландцам старых времен, скорее были склонны к лирике, чем к драматизму, черпать наслаждение в бурных, исполненных красоты стенаниях. Жизнь их протекала в окружении бескрайних лесов, за всякой вещью сквозила тайна, неистовство порывов, а переживание красоты, полагаю, обрекало на одиночество; жизнь казалась столь ничтожной, столь хрупкой и краткой, что ничего не запечатлевалось в памяти ярче, чем повесть, оканчивающаяся расставанием и смертью, и чем бурная, исполненная красоты жалоба. Мужчины рыдали не оттого только, что возлюбленные их бросили, отдав сердце кому-то другому, не потому, что знание сие стало горько в устах их*[15]: стенающий верит, что жизнь, сложись она иначе, могла быть счастливее, а значит - менее достойной скорби, но потому, что они родились и должны умереть, так и не утолив снедающую их жажду. И все благородные герои мировой литературы, изведавшие истинную скорбь: Кассандра, Елена и Дейдре, Лир и Тристан - берут свое происхождение из легенд, они лишь образы, созданные первобытной фантазией, отраженные в зеркальце современного и классического воображения. Вот что за меланхолия охватывает человека, когда он "остается один на один с природой" и полагает, что внимает голосу, "раскрывающему тайну, откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь уготована": он слышит полный скорби крик рождения и смерти; что еще, как не это, могло напомнить кельтам об "изгнании и бегстве за море", что еще могло разворошить вечно тлеющие угли? Там, где говорят на гаэльском языке, нет более популярного поэтического произведения, чем плач Оссиана, который он сложил, будучи уже немощным стариком, сложил в память товарищей и возлюбленных юности, в память трехсот лет, что провел он в стране фей, где его держала любовь: все мечты бессильны устоять перед холодным ветром времени, чье дыхание слышится в этих жалобах:

"Тучи застлали небо, тянутся друг за другом; также тянулась ночь накануне: казалось, конца ей не будет; нынешний день тянулся, будто и не угаснет, а накануне едва я дождался ночной прохлады - казалось, конца не будет дню тому: для меня всякий день слишком длинен... Нет никого, кто был бы жалок, как я, и несчастен: я, нищий старик, пропитания ради таскающий камни. Тучи застлали небо. Я - последний из фениев, великий Оссиан, сын Финна, слушаю звон колокольный. Тучи застлали небо".

Мэтью Арнольд цитирует плач Лливарха Старого*[16] как типичный пример кельтской меланхолии, но я бы предпочел привести его здесь как пример меланхолии древней: