Кембрия. Трилогия (СИ)

Напильник.
Маленькая полоска закаленной стали, покрытая сотнями насечек – каждая нанесена с силой полусотни молотобойцев. Благодаря ей получилось сделать то, что прежде получалось слишком большим. Благодаря ей Пирр может проводить больше времени со старыми друзьями – теми, встречи с которыми прежде были недолгими и оканчивались резью в усталых глазах.
С каким трепетом он ревниво – привычка, въевшаяся за годы – выбирал самое светлое место в комнате. Как ставил поверх знакомых даже на ощупь страниц тяжелое устройство! Секретарю не доверил. Как туго шел ворот, а покрутить его пришлось изрядно, пока пальцы не освоили новую науку. Поиск того, что Немайн называет фокусом. Зато, какая была радость, когда перед глазами впервые за долгие годы поплыли не отдельные буковки – слова! Сквозь стекло они казались большими, словно переписанными специально под слабое зрение патриарха константинопольского. Чуть искривленные, чуть расплывчатые – какая разница? Он может их различить, легко, не напрягая зрение, и этого довольно!
Руки секретаря прекратили двигаться. Он даже дышать перестал. Значит… Пирр хотел задать вопрос. Не успел. Камбриец так же медленно и основательно, как наводил резкость, произнес:

– Я их вижу.

Неф выдохнул вместе с ним.
Священник продолжил, сквозь тишину:

– Они не похожи ни на что, мне известное. Их… множество. Они быстро двигаются. Они пожирают друг друга!

Вторым в микромир заглянул епископ. Винты трогать не пришлось, глаза у прелата оказались настолько же здоровыми. Около лупы столпотворение, новые и новые желающие взглянуть – быстренько, одним глазком – торопят тех, кто только–только уловил зрелище, и не спешит отрываться. Когда еще увидишь такое? Восторг и ужас! Истинное окно в иной мир, в преисподнюю, творящуюся в единой капле воды из сточной канавы…

Секретарь Пирра раздобыл пергаментный лист и перо, торопливо делает наброски. Вокруг них – тоже споры. Кто–то еще не смотрел на страшных крохотулек, кто–то – иначе видит. Кто–то торопливо крестится – иные на манер сиды, тремя пальцами, но саму Немайн никто не слушает, а она уже почти голосит:

– Это животные. Всего лишь животные. Такие же твари, как звери, птицы, рыбы!

Ее слышат, но не слушают. Короли, рыцари и рыцарственные дамы искренне возмущены подлостью зла: если существо большое, дракона, например, победить можно, были б мужество и умение, то что делать с малявками, для которых острие меча – дурно мощеная улица?

Впрочем, ушастая – ответ знает.
Церковь тоже – веками.
Вернейшее средство – огонь.

– Вы видели загрязненную воду, – объявила Немайн, – теперь увидите очищенную дистилляцией…

Новый образец. В котором – ничего!

– Так вот она, кипяченая вода Нерона! – святейший Пирр потирает руки. – Кое–что знали и древние, несмотря на язычество. Дурной воздух, дурная вода, дурные животные… На деле – то, что они не могли увидеть. Правильно, что первой разглядела козни – христианская правительница, врага – священник. А люди… когда они понимали все? Мало ты проповедовала, великолепная! Не уяснила еще, как трудно заронить в головы паствы верное слово. Короткое, хлесткое, точное. Его надо найти. Иначе вредных малявок запишут в бесы, а проповеди пойдут меж ушей…

А кругом – разговоры про шары друидов, и многие ворчат, что слишком уж много магии развелось последнее время. Даже если Церковь дозволяет механику и оптику – не попросить ли Немайн всем миром немного угомониться? Просто, по–соседски?

Но у Диведа есть король, и он опускает кулак на широкую ладонь: