Кенгуру

— А мои две тысячи девятьсот шестьдесят — Я они тоже ведь что-то значат. Восемьсот очков — я к тебе хорошо отношусь, тысяча четыреста ты мне нравишься больше всех, две тысячи — я тебя люблю. Тогда что же тебе две тысячи девятьсот шестьдесят — пустяк?..

— Три тысячи значило бы, что ты очень меня любишь.

— Об этом мы не договаривались.

— Это я про себя задумала,— ответила Жожо и сняла с флиппера игрушку.

— Давай мне моего кенгуру,— сказал Варью.

Жожо погладила игрушку и отдала ее Варью. Они пошли к выходу.

Бородатый парень у стены Я все еще наигрывал песню Лили Марлен «Ночью у казармы».

— А мне пиво полагается,— напомнил Варью, когда они вышли на улицу.

— Ты знаешь, я всегда чувствовала, что ты совсем и не превращался в кенгуру и что любишь меня. А теперь, когда выяснилось, что и вправду любишь — так все как-то стало странно. Мне бы хотелось, чтобы с нами случилось какое-нибудь чудо.

— Какое еще чудо?

— Не знаю... Если бы знала, то это было бы не чудо. Чудо ведь нельзя предвидеть, оно бывает неожиданным: что-то случится с тобой — и сразу все вокруг сделается каким-то иным, хорошим...

— А пока чудо не случилось, ты не будешь возражать против кружки пива? — перебил ее Варью, показывая на противоположную сторону улицы, где, распахнув настежь двери, зазывала прохожих веселая корчма.

Они перешли улицу, перед входом в корчму остановились поцеловаться. Пивной зал по случаю субботы был полон. За столиками сидели целые семьи; дети и женщины жевали ватрушки. Жожо и Варью переглянулись, покачали головами: дескать, ничего себе...

Жожо протолкалась к стойке и принесла две кружки пива. Пены было столько, что под ней едва нашлось место для пива — но по крайней мере оно было холодным. Варью и Жожо медленно пили кисловато-терпкую жидкость и смотрели друг на друга. Через несколько минут они уже снова были на улице; взявшись за руки, шли не спеша, выбирая сухие места между лужами. Вскоре они оказались на небольшой площади, возле освещенной церковки с раскрытыми дверьми. Недалеко от церкви, за статуей святой Елизаветы, под акациями стояли две скамейки. Жожо и Варью сели и обнялись. В церкви началась вечерняя месса; несколько опоздавших старушек торопливо вошли в двери. Варью повернул к себе голову Жожо, поцеловал ее. Свежие влажные губы Жожо, прижатые к его губам, становились все горячее и суше. Забыв обо всем, они тесно прижались друг к другу. Из церкви доносились слова лореттской литании. Протяжные возгласы священника чередовались с гортанно-визгливыми женскими голосами.

Господи небесный,

Помилуй нас!

Святый Иисусе,

Святый Дух господень,

Пресвятая Троица,

Пречистая дева Мария,

Помяни нас!

Святая Матерь божья, Всеблагая дева...

Варью сунул руку под кофточку Жожо; на ладонь ему доверчиво, словно два молодых голубя, легли ее груди. Ему с новой силой захотелось близости Жожо. Под нависшими ветвями акаций было темно, но луна то и дело выходила из-за облаков, освещая площадь и скамейки. Варью зарылся лицом в шелковистые волосы Жожо, нашел губами ее шею и, целуя, прошептал:

— Знаешь, Жожо... По-моему, та машина плохо считала. Там наверняка было три тысячи.

— Ох, Ворон, милый мой... Я так тебя люблю. Я и без машины знала, что ты тоже меня любишь... Всегда знала. Еще тогда, у железной дороги, помнишь, когда поезд остановился.

— Пойдем куда-нибудь... Куда-нибудь, где...— сказал Варью, вставая.

Жожо потянулась за ним, прижалась к нему всем телом.

— Хочешь, пойдем куда-нибудь? — еще раз спросил он.

Жожо, ничего не ответив, взяла его за руку и пошла. Вслед им неслись слова лореттской литании:

Царские чертоги

славного Давида,

златый дом Марии...

Перед статуей святой Елизаветы Варью остановился, повернул Жожо к себе лицом, поцеловал ее.

— Ну, хочешь? — спросил он снова.

Жожо подняла голову, взглянула Варью в глаза:

— Ворон... У меня ребенок будет...

Варью несколько минут стоял, как громом пораженный. Потом потряс головой.

— Не понимаю.

— Когда ты у нас в доме был, в начале лета... Помнишь, еще мама неожиданно пришла...

— Помню, конечно... Да-да... Но ведь сейчас уже август. Почему ты раньше-то ничего не говорила?

— Сначала я сама не верила. А потом даже обрадовалась, что у меня тайна есть и никто ее не знает. Я такая была счастливая... А потом испугалась и стала каждую субботу ждать тебя в «Мотыльке». А тебя все не было и не было.

— Отец твой знает?

— Нет, отец не знает.

— Точно?

— Точно. Только мама знает. Если ты скажешь, я не буду рожать. Пойду к врачу. Еще есть время.

— Не об этом речь...

— Я чувствовала, что ты меня любишь. А если любишь, так эти две-три недели ничего не значат... Тебя никогда нет дома.

— И все-таки я не пойму, почему ты не сказала. Пришла бы к шести, еще застала бы меня на базе.

— Я два раза приходила. А ты в отъезде был. Не вернулся из рейса.

— Написала бы.

— Написала вот.

— Только теперь. Могла бы написать еще в июне.

— Тогда это еще тайна была. Моя тайна. У меня ведь тоже могут быть тайны, не только у тебя. Ты ведь не показал мне письмо Йоцо.

— Я же тебе предлагал на улице прочитать. На салфетке никакой тайны не было, только важная весть.