Кентавр

Все ближе и ближе, глубже и глубже, быстрее и быстрее, напрямик к материнскому сердцу стремился О’Мэлли. По самым чувствительным путям внутреннего бытия, столь незаметным, мягким и незамысловатым, что у большинства людей они просто зарастают или остаются совсем невидны, он радостно скользнул чуть ближе — еще на одну ступень — к истинной реальности.

А флейта Пана в полный голос пела над вершинами и долинами Кавказа.

О сладкоголосый Пан!
Чарующе льющий трели возле реки!
Ослепительно-сладостный великий бог Пан!
Солнце на холме не стало умирать,
Лилии ожили, а стрекозы
Вернулись грезить у реки.

Великан размашистыми шагами, больше не спотыкаясь неуклюже, как на том игрушечном пароходике, где пытался вписаться в меньшую амплитуду движений, привычных людям, уверенно шел во главе по ведомым ему тропам, вернее — по непроторенному простору мира, с любовью расстеленного ему под ноги планетой. Ветер, дующий с равнин, давно оставленных позади, служил им мудрым попутчиком. До их ушей доносились не слабые звуки рожка из волшебной страны эльфов, но трубный глас прамира, нарастающий по мере приближения к цели. Величественные склоны под ними мягкой зеленой пеной заливали буковые леса, а на луговинах блестели и звенели ручьи. В полдень, когда слишком пекло, они останавливались вздремнуть в тени скал, а иногда шли еще долго после захода солнца, руководствуясь звездами и намеками ветров. Даже лунный свет, заливавший одинокий мир серебром, соперничающим с белизной горных вершин, был к ним благосклонен, полубожествен… О’Мэлли казалось, что и во сне за ними наблюдали и присматривали — словно другие, ожидавшие их, спустились, чтобы встретить на полдороге.

И непрестанно нарастало счастье: теперь он ощущал себя воссоединившимся, полным, целостным. Будто его Я передавалось бесчисленным тысячам других, становясь несметным, как песок. Он был везде, во всем — сиял, пел, танцевал… Вместе с древними лесами он дышал, с водными потоками струился по тенистым долинам, с каждой вершины взывал к Солнцу и вместе с ветрами облетал широко раскинувшиеся отроги. Вокруг него простерлось цветущее создание — Кавказ, огромный и безмолвный, нежился он на солнце. Но горы вмещались и внутрь него, расширяющееся сознание включило их в себя. Через них как раннее мощное выражение настроя природы О’Мэлли проник к душе Земли, подобно ребенку захваченный всепобеждающей материнской нежностью, приник он к сердцу той, что дала ему жизнь. Его окутала любовь, он ощутил силу вечных объятий Земли.

XXXII

Туда, о да, к тому, что глубже, чем любовь к гордыне,
И даже глубже, чем цветение добра, позор греха,
Сорвать вуаль и одному уйти туда, где все — труха,
Нагим, потерянным отныне.
Почувствуй, где родился ты — в огромном мире, не в немой пустыне!
Иль Мировой Души какой ты стал частицей?
Так слейся с ней и ощути, к какой великой жизни причастился.

В любви воспрянь вселенским утром.
Да, суть твоя так страстно рвется к центра цели,
Но беспредельно достижима цель в дороге без конца;
Из бытия глубин вздымается прилив и заливает мели,
С зенита льется свет из вечного дворца;
Так жизнь твою и суть жизнь космоса собою отогрела,
И все они есть Бог, и ты — они, как видно мудрецам.

Ф. У. Г. Майерс[93]. Космическое мировосприятие

Дальнейшее повествование унесло меня в волшебную страну, но такая действительно существует, ибо живет в сердце каждого человека, имеющего воображение и не замыкающегося от вселенной в тесном мирке.

Если перенесенный О’Мэлли на бумагу рассказ, а в особенности его записи в растрепанных блокнотах приводили меня в замешательство, переданное им на словах приоткрыло ощущение безмерности и счастья, которые он испытал. Я уловил лишь отдельные сцены, залитые ослепительным светом. Их бессвязность передавала величие целого лучше, чем любая последовательная увязка.