Кентерберийские рассказы

Стенящий век, а не один лишь год.

О, кто бы спеть в стихах английских мог

Про муки те? Не я, свидетель бог!

Итак, рассказ я быстро поведу…

Раз, в третье мая на седьмом году

(Как говорят нам книги старых дней,

Что этот сказ передают полней)

Так учинил благоприятный рок

(Что суждено, свершится в должный срок),

Что Паламон, среди полночной тьмы,

Друзьями вызволенный из тюрьмы,

Из города бежал что было сил;

Тюремщика же так он напоил,

В вино, помимо пряностей, вложив

Снотворных трав и опия из Фив, [80]

Что до утра, не чуя ничего,

Тот крепко спал, как ни трясли его.

Бежал он, под собой не слыша ног.

Ночь коротка, и день уж недалек,

И надобно прибежище найти.

Вот в рощицу, в сторонке от пути,

Вступает робким шагом Паламон.

Сказать вам вкратце, собирался он

Весь день скрываться в роще как-нибудь,

А ночью снова продолжать свой путь

До града Фив и там просить свой род

Против Тезея двинуться в поход.

Он был намерен честно пасть в бою

Иль в жены взять Эмилию свою.

Вот – мысль его, ее легко понять…

Но я к Арсите возвращусь опять…

Не знал Арсита, как близка забота,

Пока к Фортуне не попал в тенета.

Вот жаворонок, шустрый вестник дня,

Зарю встречает, трелями звеня.

И так прекрасно всходит бог на небо,

Что весь восток ликует, видя Феба,

И сушит пламенем красы своей

Серебряные капли меж ветвей.

Как я сказал, тем временем Арсита,

Что первым сквайром был придворной свиты,

Проснулся; светлый день его влечет;

Он хочет маю оказать почет.

И, вспомнив о своей любимой даме,

На скакуна вскочил он, что, как пламя,

Был резв, и поскакал по мураве

Прочь от двора на милю или две.

К дубраве той, о коей шел рассказ,

Случайно он направился как раз,

Чтоб, если ива, жимолость там есть,

Из них гирлянду в честь любимой сплесть.

Он встретил солнце песнею живой:

«О светлый май с цветами и листвой!

Привет тебе, прекрасный, свежий май!

Мне свежих листьев для гирлянды дай!»

С веселою душой с коня он слез

И быстрым шагом углубился в лес.

Бродя по чаще, он пришел на тропку,

Где бедный Паламон скрывался робко

От глаз людских, таясь в густых кустах:

Силен был в нем безвинной смерти страх.

Он про Арситу знать всего не мог,

А знал бы, не поверил – видит бог.

Но поговорку старую послушай:

У поля есть глаза, у леса – уши.

Порой себя полезно поберечь:

Немало может быть нежданных встреч.

Что друг его оттуда недалек

И слышит все, Арсите невдомек:

Тихонько тот сидит в кустах ракиты.

Когда довольно погулял Арсита

И спел рондель [81] на превеселый лад,

Он вдруг замолк, мечтаньями объят.

Чудно порой ведет себя любовник:

То на деревья лезет, то в терновник,

То вверх, то вниз, как на колодце ведра,

Как пятница – то сильный дождь, то вёдро

Поистине, изменчива без меры,

Сердца людей всегда мутит Венера:

Как пятница, любимый день ее,

Меняет вмиг обличив свое.

Да, у нее семь пятниц на неделе.

Едва Арситы песни отзвенели,

Он наземь сел, издав протяжный стон.

«Зачем, – сказал он, – я на свет рожден?

Доколь от всех жестокостей Юноны

У града Фив не будет обороны?

Увы! Уже повержен, посрамлен

Ваш царский род, о Кадм и Амфион!

Да, Кадм! Увы, он первый строить стал

Фиванский град, воздвиг вкруг града вал

И первый принял царскую корону.

Я – внук его, наследник по закону.

Природный отпрыск племени царей, -

Кто я теперь? Невольник у дверей

Смертельного жестокого врага.

Как бедный сквайр, служу я, как слуга.

Мне горшее велит Юнона злая:

Свое прозванье всюду я скрываю.

Арситой был я в оны времена, -

Теперь я – Филострат: мне грош цена.

Увы, Юнона! Лютый Марс, увы!

Все наше семя истребили вы.

Остались я и Паламон-бедняжка.

Его Тезей в тюрьме терзает тяжко.

А чтоб меня кончине неминучей

Предать, любовь стрелой пронзила жгучей

Мне сердце. Ах, навылет ранен я.

Меня подстерегает смерть моя.

Увы, сражен я вашими глазами,

Эмилия! И смерть моя – вы сами.

Все, все, что прежде душу занимало,

Поистине, я не ценю нимало,

Лишь только б мог я быть угоден вам».

Без чувств упав, лежал он долго там.

Придя ж в себя, шагов услышал звук:

То Паламон, почувствовавший вдруг,

Как меч холодный в грудь его проник,

Дрожа от гнева, бросил свой тайник;

Едва он брата речь уразумел,

Как, обезумев, бледный словно мел,

Он поднялся из-за густых ветвей:

«Арсита подлый! Подлый лиходей!

Ты пойман. Даму любишь ты мою,

Из-за которой муку я терплю.

Ты кровь моя, ты названый мой брат, -

Уже корил тебя я в том стократ, -

Оплел ты ложью герцога Тезея,

Чужое имя принял, не краснея,

Иль сам умру я, иль тебя убью.

Тебе ль любить Эмилию мою?

Один люблю я, и никто другой.

Я – Паламон, смертельный ворог твой.

Хоть чудом я избавился от пут

И хоть со мною нет оружья тут,

Я не боюсь тебя! Погибнешь ты

Иль бросишь об Эмилии мечты.

Так выбирай. Ты не уйдешь, злодей».

Арсита в грозной ярости своей,

Его узнав и слыша эту речь,

Свиреп, как лев, из ножен вынул меч.

«Клянусь, – он молвил, – господом всевластным!

Не будь ты одержим безумьем страстным

И будь ты тут с оружием своим,

Из рощи ты бы не ушел живым,

А здесь погиб бы от руки моей.

Я отрекаюсь ото всех цепей,

Которыми сковали наш союз.

О нет, глупец, любовь не знает уз!

Ее люблю тебе наперекор,

Но так как ты ведь рыцарь, а не вор

И даму порешил добыть в бою,

То завтра же – я слово в том даю -