Кентерберийские рассказы

Огромной брошки ей была защита.

Была высоко, туго перевита

Завязками нарядных башмачков

Лодыжка тонкая. Для знатоков

Она прелакомый была кусочек,

Могла б затмить легко баронских дочек,

Позора ложе с лордом разделить,

Могла б она женой примерной быть

Какого-нибудь йомена, который

По возрасту пришелся бы ей впору.

       И вот, друзья, случилось как-то раз,

Завел возню с ней Душка Николас

(Весь день тот был супруг ее в отлучке).

Сначала приложился Душка к ручке,

Но дальше — больше, волю дал рукам

(Умел он ублажать девиц и дам):;

«О, утоли любви моей томленье,

Непереносны от тебя мученья!»

Вздохнул и обнял клерк ее за талью;

«О милая, я изойду печалью!»

Но, как кобыла, что, ярмо ночуя,

Брыкнет, взовьется разом, негодуя,

И, отбежав, оцепенеет вдруг,

Она рванулась у него из рук.

       «Нет, нет, тебе не дам я поцелуя.

Пусти меня сейчас же! Закричу я!

Прочь руки, говорю тебе, и встань!»

       Тут Николас свою отдернул длань,

Но так умильно начал он ласкаться

И убеждать, просить и извиняться,

Что под конец, склонясь к его мольбам,

Стенаниям, и смеху, и слезам,

Она любую милость обещала,

Но не сейчас. «Супруг мой, — объясняла

Она при этом, — бешено ревнив,

И надо, нетерпенье победив,

Ждать случая, не то меня убьет,

Коль ненароком вместе нас найдет!»

А он в ответ: «На что школяр годится,

Коль плотника надуть не изловчится?»

       Но все-таки на том и порешили,

Что надо ждать, немного поостыли,

И на прощанье снова Николас,

Обняв ее за талью, много раз

В уста поцеловал, потом, взяв лютню,

Стал воспевать вино, любовь и плутни.

       Вот снова наступило воскресенье,

И, получив от мужа позволенье,

Пошла она, нарядна и чиста,

К обедне — славить господа Христа,

Ведь каждый раз, как хлопоты кончала,

Она до блеска шею оттирала

И в церковь шла, сияя, словно день,

Стряхнув забот и огорчений тень.

       А там с амвона возглашал псалом

Причетник молодой, Авессалом.

Кудрей льняных сияющая грива

Ему ложилась на плечи красиво,

И чист был ровный и прямой пробор,

А серых глаз неотразим был взор,

И рядом с ними меркли свечи, тухли.

Носил всегда он вырезные туфли.

Что так нарядны были и мягки;

Предпочитал он красные чулки.

Любил наряд изысканный и чистый:

Подрясник синевато-серебристый

И густо изукрашенный шнуром,

Стихарь с нашитым на него крестом,

Весь белоснежный, как бутон на ветке.

Он весельчак был и красавец редкий,

Умел он кровь пустить, постричь, побрить,

Составить просьбу, опись учинить,

Знал он всех танцев сложные фигуры,

Поклоны, выверты и позитуры.

Как их в Оксфорде принято плясать;

На скрипке мог он песенку сыграть,

Пел дискантом, пуская громко трели,

И посещал таверны и бордели.

Он, не смутясь, входил в веселый дом,

Но был конфузлив кое в чем ином:

Не выпускал он ветра на простор,

Не ввязывался в вольный разговор.

       С кадилом шел он в церкви по рядам,

Испепеляя взором многих дам,

Но видел он лишь плотника жену,

Любил ее, хотел ее одну.

Глядеть, и то какая сердцу радость,

Побыть же с ней — немыслимая сладость!

Ему она казалася Венерой;

Будь он котом, она же мышью серой,—

Расправился бы с нею он тотчас,

Но превосходство укрощает нас.

Носил он в сердце к ней любовь такую,

Что и взглянуть не мог бы на другую:

Хотя б сама ему навстречу шла,

Она б одно презренье в нем нашла.

       Лишь поднялась на небосвод луна,—

Не находя ни отдыха, ни сна,

С гитарой вышел он, в надежде смутной

Расшевелить в красавице минутный

Порыв сочувствия, коль не любви;

И, подавляя полымя в крови,

Приблизился он к Плотникову дому,

Он всю любовь и всю свою истому,

Все обожание и тягу к ней

Вложил в куплеты песенки своей.

Лишь только замолчали петухи,

Как голосом, от робости глухим,

Запел он первые свои куплеты.

Подобные слагали все поэты:

«К моей любви, миледи, снизойдите

И жалостью своею подарите».

И струны он слегка перебирал,

Проснулся плотник, песню услыхал

И прошептал жене: «Эй, Алисон!

Ты слышишь, как мяучит Абсолон,[105]

И, кажется, у нашего забора?»

«Ну, этакого не страшусь я вора»,—

Так, не смущаясь, не боясь нимало,

Ему жена сердито отвечала.

       И вот пошло день ото дня все хуже,

Авессалом увяз, как боров в луже.

Так рьяно он любимой домогался,

Что все забыл, бедняк, всего чуждался.

Не спал ни часа он ни днем, ни ночью,

Волос вычесывал гребенкой клочья,

А все чесал их, все-то наряжался,

Он через своден к милой обращался.

Он трели выводил, как соловей;

Быть скромным пажем обещался ей;

Он посылал ей пряное вино,

Чтоб кровь ей будоражило оно.

И пряники, и вафли, и конфеты,

И золотые звонкие монеты —

Приманку для ее ушей и ока.

Он знал: чтобы увлечь на путь порока,

Пригодны разнородные пути:

Любого можно лестью обойти,

Смирить ударами, склонить смиреньем.

И он старался с неослабным рвеньем

Всем угождать красавице своей.

Роль Ирода не раз он перед ней

Играл в мираклях, — все не помогало

И отклика у милой не встречало:

Так нравился ей Душка Николас.

Авессалом остался в этот раз

С предлинным носом. Так ему и надо.

На все старания — в ответ досада;

Все рвение — одна забава ей.

Его игрушкою считать своей

Она привыкла. Говорит присловье:

«Далекому не одолеть в любови,

Когда сосед-искусник завелся».

И как псаломщик к милой ни рвался,

А Николас был ей стократ милее.

Что ж, Николас, гляди же веселее!

       И вот однажды, в самую субботу,