Кеплер

Казалось, ему не выжить. День за днем лежал он на сеннике на пустом, гулком чердаке, бредил, ругался, обезумев от горячки и потери крови. Тихо, боясь скандала, в случае если предатель умрет у него в доме, призвал придворного лекаря Михаэля Майера, не болтливого и добросовестного. Тот ставил пиявки, прописывал клистиры и уныло поигрывал с мыслью отнять гноящуюся руку. Погода была жаркая, безветренная, комната — как печь; Майер велел закрыть и завесить окна, борясь с вредоносным влиянием свежего воздуха. Кеплер долгими часами сидел у постели больного, вытирал итальянцу потный лоб, придерживал за плечи, когда тот выблевывал зеленые остатки своей жизни в медный таз, ежевечерне отправляемый во дворец Майеру для гаданий. Иной раз ночью, работая за своим столом, он вдруг поднимал голову и вслушивался: ему чудился крик, да и не только, казалось, дуга боли вдруг прорывала тонкий куполок свечного пламени, подле которого он сидел, и тогда он шел через затихший дом, наверх, и стоял подле простертого, метавшегося итальянца. В этой вонючей тьме он остро чувствовал себя, вдруг снова обретал собственное измеренье, потерянное среди других, при свете дня. Порой тут же оказывался и карлик, сидел на полу, кроме частого дыханья ничем себя не выдавая. Они не разговаривали, просто бдели вместе, как при гробнице рехнувшегося пророка.

Как-то утром заявился Тиге, втиснулся украдкой, с подлой ухмылкой, облизываясь розовым языком.

— Ба, веселенькое трио. — Прошествовал к постели, глянул вниз, на спутанные простыни. — Не сдох еще?

— Он спит, хозяин, — шепнул Йеппе.

Тиге закашлялся:

— О Господи, какая вонь!

Прошел к окну, отдернул занавеску, глянул на громадный синий день. В дворцовом саду заливались птицы. Тиге обернулся, усмехнулся:

— Ну-ка, доктор,а вы что предскажете?

— Яд распространился от руки, — Кеплер поежился. Только бы этот малый поскорей ушел. — Ему не выжить.

— Знаете поговорку: кто мечом живет… — Остальное потонуло в хохоте. — Ах, до чего жестока жизнь, — прижав руку к сердцу. — Как пес, подохнуть на чужбине! — И, повернувшись к карлику: — Скажи-ка, чудище, неужто даже такое тебя не проберет до слез?

Йеппе улыбнулся:

— Вы остроумец, хозяин.

Тиге на него глянул:

— А как же, — отвернулся, снова мрачно оглядел больного. — Я встретил его в Риме, знаете ли. Ловко шлюхами торговал. Хоть сам предпочитает мальчиков. Да итальянцы все такие. — Смерил взглядом Кеплера: — Вы для него, пожалуй, перезрели; небось эта жаба больше бы ему пришлась по вкусу. — Пошел к двери, остановился на пороге. — Отец, кстати, желает ему выздоровленья, чтобы иметь удовольствие спустить его с Градчан. А вы славная парочка, две милые сиделки. Ну-ну.

Феликс выжил. Однажды Кеплер застал его у окна, в грязной рубахе. Он не заговорил, даже не обернулся, будто боялся вновь утратить все это: дымчатую даль, и облака, и летний луч на жадно запрокинутом лице. Кеплер вышел на цыпочках, а когда вечером вернулся, итальянец смотрел на него так, будто прежде никогда не видывал, и отстранился, не дав переменить запекшуюся повязку. Он хотел пить и есть. «А где же nano? [17]Скажите ему, чтобы пришел, а?»

Следующие дни были для Кеплера как жуткое пробужденье ото сна. Итальянец по-прежнему смотрел на него, как бы не узнавая. Чего он ждал? Не любви, нет, и, разумеется, не дружбы, не этих пресностей. А стало быть, возможно, того ужасного содружества, какое открывает двери в мир действия, отваги, в мир той Италии, которой изменник был послом. Жизнь, да, это жизнь! В итальянце этом он прозревал, вчуже, всю головокружительную, заманчивую мерзость жизни.

Все Браге, с тем привычным лицемерием, какое Кеплер слишком знал, праздновали выздоровленье Феликса, как будто он — их драгоценнейшая надежда. Из голых комнат его препроводили вниз, нарядили во все новое и, осклабясь, вывели в сад, где под сенью тополей за длинным столом питалось все семейство. Датчанин усадил его одесную. Но, хоть начиналось тостами, похлопыванием по спине, очень скоро стала просачиваться пьяная злоба. Браге, нездоровый, в подпитье, снова напал на больную тему своего погибшего лося, и посреди громких обличений вдруг, сонный, плюхнулся лицом в тарелку. Итальянец ел, как пес, жадно, торопливо: тоже неплохо изучил капризный нрав этих датчан. Рука его была на черной шелковой перевязи, которую сшила ему дочь Тихо — Элизабет. Тейнагель грозился его вызвать биться на рапирах, если не будет держаться от нее подальше, потом встал, опрокинув стул, и прошествовал прочь от стола. Феликс расхохотался; кавалерист того не знал, что знали все: итальянец успел-таки вспахать девчонку, давно уж, в Бенатеке. Но он не для нее вернулся. В Праге богатый двор, с полоумным во главе — так ему говорили. Глядишь, Рудольфу и понадобится мужчина с особенными его талантами? Карлик советовался с Кеплером, Кеплер отвечал веселым недоуменьем. «Да я и сам год целый прождал, покуда твой хозяин добился для меня аудиенции, и с тех пор всего два раза был во дворце. Какое у меня влияние?»