Кеплер

— Согласны ли вы, — он спрашивал, — что людей одного от другого отличает влияние тел небесных, больше даже, чем установления и обычай? Согласны ли вы с таким сужденьем, сударь?

Что-то было трогательное в пухлом человечке с этим слабым ртом, затравленными глазами, с этой жадной внимательностью. Но он же император! Или он туг на ухо?

— Да, — сказал Кеплер, — да, я согласен. Однако составление гороскопов есть неприятная и черная работа, ваше величество. — Он смолк. Что такое? Да кто тут сказал про гороскопы? Но ведь Рудольф, передавал датчанин, согласен удовлетворить прошенье Кеплера об императорском пособии. Ну и пусть знает, что за несколько флоринов в год не колдуна лишнего прикупит для своей коллекции. — Разумеется, — он продолжал, — я верю, что звезды, да, звезды на нас влияют и что правитель может время от времени сие влияние обращать себе во благо. Но, если позволите, сударь, тут кроются подвохи… — Император ждал, туманно улыбаясь и кивая, однако от него уже заметно веяло легким, трезвящим холодком. — То есть, ваше величество, я хочу сказать, кроется, — с усиленным нажимом, меж тем как Тихо Браге снова многозначительно и громко кашлянул, — кроется подвох, если правитель чересчур колеблем теми, кто сделал тайны звезд своим коньком. Я думаю про этих англичан, Келли и Ди, заклинателя ангелов, к которым ваше… ваш двор попал на удочку.

Рудольф медленно отвернулся, все с той же отвлеченной, страдальческой улыбкой, все кивая, и Тихо Браге тотчас вмешался, громко заговорил о другом. Кеплер досадовал. И чего от него ждали! Он им не шаркун придворный, отвешивать поклоны, ручку целовать.

День угасал, внесли лампы, запела музыка. Наконец-то Рудольф уселся на трон. Больше в зале усесться было не на что. У Кеплера болели ноги. А как много ждал он от этого дня! Все вкривь и вкось. И он ведь вовсю старался быть прямым и честным. Быть может, требовалось совсем иное. В царстве невозможных церемоний, вечного театра он, Иоганнес Кеплер, был не к месту. Вздыхали струны, скромно пиликали смычки.

— И предсказуемость открытий астрономических, — говорил датчанин, — привлекла меня к сей науке, ибо, разумеется, я видел, какую пользу может она принесть мореходам, изготовителям календарей, равно как королям и принцам… — Но и его усилья были тщетны. Рудольф уперся подбородком в грудь, не слушал. Потом он встал, тронул за руку Кеплера, подвел к высокому окну. Под ними город растворялся в сумерках. Минуту стояли молча, смотрели, как там и сям вспыхивают, дрожа, огни. И вдруг нахлынула на Кеплера жалость к этому тихому, печальному человеку, и захотелось оберечь его, оградить от низости людской.

— Нам говорят, вы много создали чудесного, — бормотнул император. — Такие вещи нас занимают. Было б время… — Вздохнул. — Я не люблю этого мира. Более и более мной овладевает желание преступить эти… эти… — Туманный жест в сторону зала за спиной. — Порой я думаю, не переодеться ли мне во вретище, смешаться с простым народом. Я его совсем не вижу, знаете ли. Но где тут вретище возьмешь? — Глянул на Кеплера и робко, извиняясь, улыбнулся. — Вы видите, какие у нас затрудненья.

— Да-да, разумеется.

Рудольф нахмурился, недовольный не гостем, кажется, но самим собой.

— Так что я говорил? Ах да: таблицы эти, которые желает составить герр Браге, — вы их считаете достойным начинаньем?

Кеплер себя чувствовал, как жонглер, так и сяк ныряющий за непослушными мячами.

— В них будет все, ваше величество, что только известно науке нашей.

— Ну, то есть факты, цифры, вы разумеете?

— Все, что есть известного.

— Да?

— Таблицы Тихо Браге станут основанием для новой науки о небе. Герр Браге — великий и усердный наблюдатель. Сведения, какие он собрал, — суть бесценный клад. Таблицы можно составить, и они будут составлены, и те, кто последуют за нами, благословят имя каждого, кто будет к ним причастен.

— Да-да, да-да, понятно, — и кашлянул. — Вы ведь австриец, герр Кеплер?

— Швабия моя родина. Но несколько лет я прожил в Граце, покуда…

— A-а, Грац.

— Но меня прогнали. Эрцгерцог Фердинанд…

— Грац, — повторил Рудольф. — Да, наш кузен Фердинанд, он усерден.

Кеплер прикрыл глаза. Кузен его, ну да.

Музыка стихла, обносили прощальной чашей. Браге зажал в своем кулаке Кеплерово плечо, так, будто раздавить хотел. Раскланялись, попятились к дверям, раздвигаемым у них за спиною. Вдруг Кеплер запнулся, нахмурился и снова бросился вперед, прежде чем датчанин успел опомниться. И что-то бормотал. «Девятки, ну конечно же, девятки! Одну минуточку, ваше величество! Видите ли, государь, все из-за девяток, то есть, я хочу сказать, из-за десяток, мы числим в десятках, и разность потому всегда будет делима на девять. А если бы мы числили в девятках, то были бы восьмерки, то есть разность делилась бы на восемь, ну и так далее. Вы понимаете?» — победно очерчивая в воздухе веселую восьмерку. Но император Рудольф только глянул на него со странной грустью, ни слова не сказал. Когда вышли, Тихо Браге, скрипя зубами, бешено накинулся на Кеплера: