Кесарево свечение

Пропал мой кот Онегин, и я не нахожу себе места. Его нет уже три дня. Раньше он не пропадал больше чем на сутки. Что с ним, где он? Дружественный ранее лес надвинулся враждебной ордой. Неужели мой мальчик где-нибудь там, в этой паутине колючек, лежит, не в силах добраться до папы? Изнемогает от болезни. Ему уже пятнадцать лет, то есть, если считать по обычной схеме, восемьдесят пять наших. Жестоко, что возрастные параметры наших животных не совпадают с нашими.

Он, кажется, был в порядке. Аппетит, как всегда, на высоте. Запрыгнуть с пола на стол, чтобы поинтересоваться содержимым тарелки, ему по-прежнему ничего не стоило. В больницу не просился, а ведь раньше, если у него что-нибудь болело, он очень понятно просился в больницу: сблевывал еду, ложился на бок и стонал, громким мявом возмущался, почему тянут, почему не везут к доктору Бенаресу, а едва я вытаскивал необходимую для поездки в клинику клетку, тут же в нее забирался и успокаивался.

Ничего этого не было в последнее время. Кот вел себя как будто нормально, если не считать того, что он прекратил свои одинокие прогулки. Кажется, он как раз старался все время быть у меня на глазах или, может быть, старался побольше держать меня в своих глазах. При желании можно было подумать, что он с грустью старается меня запомнить. Может быть, он чувствует, думал я, что со старым папой может случиться что-то окончательное? Я уже собирался на всякий случай позвонить Дельфину и ближайшей из сестер О, миссис Адмирал Лихи, и намекнуть, чтобы они в случае чего не забыли позаботиться о нем. Кто-то все-таки всегда находился, когда я уезжал на очередные Кукушкины острова. И в это время он пропал. Неужели он умирает в этом проклятом лесу, верный кошачьей традиции — уйти, чтобы не мучить близких своей агонией?

Я расклеил по столбам в Лэдью-Хилл объявления о его пропаже. Соседские дети организовали отряд Onegin Resque. Они прочесывали лес, и все без толку, хотя лес, словно пристыженный в своем осеннем расцвете, сдувал листья и иглы, будто хотел помочь найти кота.

Большущий мой дом на грани романа оказался отчаянно пуст. Впору было возвращаться к временам активного алкоголизма. Сколько уже набралось потерь в этой жизни: бабушки, дедушки, родители, жена Кимберли, друзья из когорт шестидесятых, мимолетные любовницы, привносившие в жизнь такое интенсивное очарование, любимые джазисты…

Недавно на острове Родос я поймал по приемнику одну из волн моей юности — «Радио Анкара». Шел ночной концерт оркестра Джима Крупы. Чтобы послушать хороший джаз сейчас, нужно забраться в Малую Азию. Сколько свинга было в импровизациях знаменитых солистов, а ведь самих их давно уже не было в мире акустики. После каждой пьесы зал взрывался неистовым восторгом, а ведь от этой аудитории в «мире акустики» осталась лишь горсть стариков, которым не спится по ночам.

И все-таки ни одну из этих потерь я не переживал с такой почти невыносимой тоской, как потерю моего кота. Вспоминаются строки Гумилева: «…Косматая рыжая рядом несется моя собака, которая мне милее даже родного брата…» Вспоминается Бердяев, который сказал, что не представляет себе рая без своего кота Мура.

Я всегда чувствовал, что Онегин знает обо мне все. Даже то, что я впопыхах забываю. Мелочи имеют для него первостатейное значение. Иногда кажется, что он спит, глаза у него закрыты, а уши между тем пошевеливаются. Он мониторит все течение домашней рутины и малейшие ее изменения: ведь это его большой и значительный мир.

Крошечным котенком он ночами бродил по моей кровати и по мне, бродил и жужжал, иногда удаляясь к пяткам, иногда приближаясь к самому уху. Сквозь сон мне казалось, что в доме завелся комар. Потом начался период неистовых шалостей. Он сбрасывал со стола сигареты, зажигалки, даже книги и вызывающе смотрел на меня, как бы призывая: ну поймай меня! ну накажи! подвесь, что ли! я не возражаю!

Неужели этот типчик теперь возглавит мой перечень потерь? Нет, не могу об этом думать! Буду думать о других потерях. Среди них, между прочим, Родина. То ли она меня вышибла своим сапогом, то ли я сам от нее оттолкнулся. Так или иначе, меня там теперь даже родственники не считают своим. Я сохранил свой язык, нескончаемый гул российский, но утратил родство. Немалая утрата, ей-ей, но кот мой Онегин дороже мне, чем Родина.

Чтобы забыть о нем хоть на время, влезаю в файлы романа. Кончая роман, надо его кончать, сколько можно тянуть.

Все персонажи уже расползлись. Даже Вавка больше не возникает из своего новоанглийского мамчалинского далека. О Славке уж и говорить нечего. Наднациональный генсек и деловой организатор всемирной кампании по «воссозданию воздуха»; его я вижу теперь только в сводках новостей. Никогда не думал, что такая эволюция произойдет с моим юным протестантом, впоследствии полубандитом и шальным миллиардером. Таковы беззаконные законы романа: прототипы, становясь протагонистами, все-таки остаются прототипами и гнут свое. Горелики, являя миру лик горя, продолжают гореть и карабкаться в гору.