Кесарево свечение

Всех удивил молодой аристократ Алекс Мамм (из Молчалиных). Every inch a dandy,[97] он явился под руку с очаровательной, хоть и немного курносенькой Валентиной Остроуховой. Этот неожиданный союз вызвал первую нервную дрожь. Вызывающе прохохотала неотразимая олимпийская чемпионка, восемнадцатилетняя Софи Фамю. Она пригласила на этот концерт кое-кому тут уже известного авантюриста Славу Горелика, но тот с присущей ему наглостью не явился. Кое-кому также известно, что Алекс Мамм был отвергнут Софи ради Славки и вот явился со стройняшечкой Остроуховой – какой пассаж! В результате девушка, недавно посеянная в первой десятке мировых секс-символов, оказалась и без Алекса, и без Славы, то есть просто-напросто одна; а ведь она уже забыла, как это бывает!

Все это, разумеется, остро и тонко подмечалось представителями все еще не ренационализированной прессы архипелага: «Кукушкинской правды», «Кукушкинского комсомольца», местного радио-телевидения «Ку-Ку!», а также главного боевика общественного мнения, таблоида «Русский рывок». К этому надо добавить, что месячник на задворках бывшей империи стал уже привлекать внимание столичной и даже зарубежной прессы, и среди публики в ожидании скандала присутствовали и пока еще не опознанные нами матерые волки пера. Находился тут даже знаменитый критик Говновозов, на поверку оказавшийся пожилой теткой с большими зубами, в слегка заскорузлом вельветовом платье.

Первый настоящий скандал разыгрался еще до начала действа. В зале появился Стас Ваксино, еще мокрый после морского шпионства: пряди зачесаны поперек плеши, усы прилипли к губам, пуговица пиджака пристегнута к жилету. В углу зала, где сидела смешанная литературная поросль, от крапивы до порядочных дубов, его проход вызвал неприязненное оживление.

– Видите, вон Стас Ваксино трусит, да-да, вот этот старик – классик! – Некогда был знаменит бурою бородою и мускулистым задом. – Теперь на его жопе в рай не уедешь. – А бороду общипали птицы «холодной войны». – Усами же одолжился у Ницше. – Да нет, у Максима! – Живет за границей на всем готовом. – Слова составляет в порядки каких-то романов; смешон, как Софокл. – Бедна наша почва, откуда такие берутся, маньяки величья! – Пигмеи моральных устоев!

Тут кто-то стул отшвырнул и на костылях гневно воздвигся, трясущийся, горлом свистящий. «Не трогайте Стаську! Вы, гужееды ослиного толка! Я говорю это вам, я – Петрушайло, Янко который! Первый поэт и певец русского океана! Я запрещаю вам Стаську руками немытыми трогать!»

Хлопнулся было в падучей.

– «Скорую!» «Скорую!» Быструю амбуланцу! – те же «ослиного толка» вокруг закричали. Никто тут не жаждал летального с ходу исхода. Тут человек, про которого позже сказали «супруга», склянку достав из шали кубарьской с орлиными петухами, снадобьем личным попотчевала поэта, после чего тот воспрял без памяти об инциденте.

Все восстановилось. По проходу прошел еще один литературный старик в оливковой спецовке революционного команданте.

«Да это же покойный Ильич Гватемала, тайный лауреат премии Циклоппини! – прошелестела поросль. – Вот это писатель, не то что…» Поросль взглянула на Петрушайло и замолчала. А тот уже носовым платком, лишь по краям немного засохшим, помахивал: «Начинайте!»

На сцене появился барон Фамю, тоже в стиле Чаир, – с розами, приколотыми к лацканам и фалдам фрака.

– Ну что ж, господа, вот и дождались, – интимно сказал он. – Внучка моя Натали согласилась сегодня петь!

Постоянная и все нарастающая любовь кукушкинского народа в лице его элиты вконец разбаловала парижского приживала. Движения его были томны, слегка усталы, но великодушны; так ходят меж нами любимцы земли, суперзвезды элиты вроде Филиппа и Аллы.

– Просим! – Он барственно, беззвучно зааплодировал в сторону кулисы. – Заранее хочу сказать почтенному собранию: дева сия не профессионалка.

Кто-то, конечно из молодежи, гаркнул: «Не верим!» Где-то грохнуло. Барон продолжал:

– Так уж принято в наших кругах. Она поет только для себя. И для меня, ma parole.[98] Только лишь патриотические чувства толкнули ее сегодня на сцену. Je vous en prie, m’enfant![99]

Наташенька, прошу – играй, спонтань, импровизуй!

Слегка споткнувшись, как будто действительно от толчка патриотических чувств, на сцену выкатилась хорошо уже нам знакомая девушка Светлякова. И пошла по ней так, что у мужиков, да и у некоторых дам множественными шариками разбежался под кожей Меркурий восторга. Явилась игручая нимфа конца ошалевшего века.

Несколько слов о ее внешности в этот вечер. Она была босиком, и мелкие ногти ступней играли, как бисер, а крупный ноготь правой ноги горел огоньком. Тонкие брюки ее струились с бедер, и в этих шелках юморили две девочки ее ног. Шемизка ее была завязана узлом под грудями, которые в ней шевелились, как два недоступных зверька. Левое ухо ее украшал царской империи сказочный камень. В правой ноздре колебалось мифов гвианских кольцо. Один ее глаз был обведен ярко-желтым, другой мягко-зеленым. Волосы ее были забраны вверх и чутко дрожали, как устоявшийся факел.