Фрол скользнул взглядом по снимкам и сразу ткнул в Гольцова:
– Он. Такой он и был, когда я с ним разговаривал.
– Спасибо, вы мне очень помогли. Я был сегодня на Ваганьковском кладбище, видел вашу работу. Я небольшой знаток, но она произвела на меня сильное впечатление.
– Ничего получилось, – как-то равнодушно воспринял комплимент Фрол. – Я вот еще немного пообщаюсь с Богом… Вот, всего пол ящика «Ермака» осталось, – уточнил он, заглянув под стол. – Оклемаюсь и кое-что сделаю. Вот это будет нечто.
– Тоже надгробье?
– Мой жанр.
– Чье?
– Неважно. Важно что. Вот как это будет называться – судьба. Страшное это дело, судьба. Никогда не думал об этом?
– Страшное чем? – не понял Панкратов.
– Тем, что она конечна. Всегда. Черточка между рождением и смертью. И всё. Второй черточки никогда не бывает.
Фрол щелкнул у стены рубильником, середина бокса осветилась сильными лампами. Это была мастерская камнереза. Длинный самодельный стол с аккуратно разложенными инструментами, блоки то ли глины, то ли пластилина в целлофане. На невысоких козлах из толстых брусьях возвышалось что-то, накрытое мешковиной.
– Получили заказ? – поинтересовался Панкратов. – От кого?
– А хрен его знает. Приехал какой-то малый на этом… сквотере, скрутере? Никак не запомню.
– Скутере? – подсказал Панкратов.
– Ну да, на такой желтой перделке. Чернявый, вроде кавказца. Дал фотки и аванс. А больше мне ничего и не надо.
Фрол снял мешковину с того, что было на козлах. Под светом ламп заискрилась на сколах бесформенная глыба какого-то черного камня. Камнерез провел по ней руками, то ли оглаживая её, то ли ощупывая.
– Я уже знаю, что буду делать. Даже в руках зудит. Но еще рано, еще немного рано.
– Это гранит? – спросит Панкратов.
– Габро. Научно говоря, габродиабаз. Из Карелии. Живой камень. Душа в нем есть, только ее нужно почувствовать.
– И все-таки – кто это будет?
– Фотки там, на столе, в папке, – отозвался камнерез, бережно укутывая мешковиной камень.
В папке была пачка цветных снимков. И со всех снимков смотрел на Панкратова генеральный директор ЗАО «Росинвест» Олег Николаевич Михеев.
Вернувшись на Беговую, Панкратов долго сидел в машине, задумчиво барабаня пальцами по рулю. Потом завел двигатель и выехал на Ленинградский проспект. Он уже знал, куда едет: в Тверь, в детский дом №24, где десять лет прожил Георгий Гольцов, осиротевший после того, как его отца застрелили на площади в Новочеркасске 2 июня 1962 года, а его дядю на 12 лет отправили в «Устимлаг».
Глава третья
РАССТРЕЛ НА ПЛОЩАДИ
I
«Утром 2 июня 1962 года к воротам Новочеркасского электровозостроительного завода имени Буденного начал стекаться рабочий люд. Но по цехам не расходились. Завод стоял. Застыли станки в механических цехах, по литейке не проплывали ковши с расплавленным металлом, на сборке не суетились слесаря возле остовов электровозов. А толпа все росла – хмурая, молчаливая, как бы накапливающая в себе энергию действия. Никто не знал, что этот день войдет в историю России, как вошло «кровавое воскресенье» 9 января 1905 года, но все знали, что в этот день что-то произойдет.
К девяти часам у проходной собралось все взрослое население поселка Буденовский, все четырнадцать тысяч рабочих электровозостроительного завода. Пришли жены рабочих, принаряженные, как на праздник, набежала вездесущая ребятня. Какой-то малости не хватало, чтобы энергия толпы превратилась в действие. Эта малость явилась в виде плаката, написанного на простыне заводским художником Коротеевым: «Мясо, масло, повышение зарплаты!» (За этот плакат он позже получил двенадцать лет колонии строгого режима.) По толпе пронеслось: «Пошли!» Не нужно было говорить куда, все и так знали: в центр города, к Атаманскому дворцу, где помещались горком партии и горисполком. «Мы им всё скажем!» Многотысячная толпа двинулась в путь, заполняя собой широкую, как выгон, улицу. Несли портреты Ленина из старых запасов заводского профкома, несли свежие лозунги, заготовленные к несостоявшемуся празднику освобожденного труда: «Да здравствует освобожденный труд!»
От поселка Буденновского до Атаманского дворца было двенадцать километров…