Кевларовые парни

Когда пила коснулась священной коры, за чугунной оградой раздался истошный вопль. На счастье для дерева и на беду для завхоза мимо проходил человек, работавший в Ботаническом саду. Увидев вандализм в начальной стадии, он буквально осатанел. Этот ботаник метался за оградой, как мадам Грицацуева в Доме народов. Вызванная милиция доставила его в отделение, где он написал заявление. Заявление было изъято находившимся во время допроса дежурным офицером, который и доложил его по команде. Начальник Управления — человек государственный — принял меры.

С тех пор на дерево не посягал никто. За ним тщательно ухаживали, ставили подпорки, а перед революционными праздниками покрывали шершавый ствол белой известью.

Еще одной особенностью особняка были часы. Под страхом небывало суровой кары для завхоза со стороны педантичного начальника Управления они показывали самое точное время в столице.

О примечательных уголках этого здания можно было бы рассказывать долго. Но не упомянуть одного принципиального обстоятельства, решившего судьбу здания в пользу МЧК, просто нельзя. Этим обстоятельством было наличие в графском особняке… сейфов. Именно сейфы стали могучим фактором, предопределившим передачу здания первой советской спецслужбе.

С восемнадцатого года стены особняка видели многое — и в первую очередь слезы и страдания. Во дворе, в бывшей хозяйственной постройке, располагалась внутренняя тюрьма, через которую в годы репрессий прошло множество людей. Здесь же, в маленькой каморке, заседала «тройка», выносившая приговоры вольнодумцам и диверсантам. Отсюда отправляли осужденных к месту их казни и вечного приюта в поселок Бутово и на спецдачу на территории совхоза «Коммунарка».

Время больших строек и феноменальных скачков требовало нового материала. Социализм набирал обороты, загоняя железной рукой жителей нашей страны в светлое будущее. Под его колесами и между его шестеренок, вращаемых политиками того времени, гибло все больше людей. Процесс приобрел перманентный характер. Чем больше уничтожалось диверсантов, изменников и предателей Родины, тем больше требовалось людей, чтобы вращать эти колеса. В тридцатые роковые годы Управление НКВД существенно разрослось.

В одной книге Олег читал, что весь штат столичной чрезвычайки был чуть более тридцати человек. Но больше всего поразило Олега то, что во всей дореволюционной России жандармских офицеров, работавших в охранных отделениях, было не более двухсот. И принимали туда потомственных дворян, отслуживших в гвардейских частях армии или флота не менее пяти лет. Это была не просто элита — это были сливки общества. Сведения о них пофамильно публиковались в специально издаваемом открытом справочнике. И каждый гражданин был вправе ознакомиться, кто есть кто.

Не прошло и двадцати лет, как помещений, отведенных в восемнадцатом году для тридцати двух сотрудников первой МЧК, стало не хватать. Вопросы подобного рода в годы всесоюзной любви к собственным «органам» тогда решались элементарно, благо строитель был дармовой и ответственный… Позади особняка (уже на Малой Лубянке) выросло новое, фешенебельное по тем временам здание. Закрытый на этой улице костел Святого Людовика также был приватизирован НКВД. Как говорил Бендер: «Почем опиум для народа?»

Фактически в те годы в этом районе сложился целый мегаполис советских спецслужб, окна которого освещали улицы до самого утра. Строительство подобных сооружений по всему СССР носило не менее ударный характер, чем рытье канала Москва-Волга. Большой Дом в Ленинграде со всеми коммуникациями и инфраструктурой был построен за одиннадцать месяцев. Курировал этот архитектурно-инженерный процесс лично Сергей Киров, который и был инициатором строительства. Через месяц после сдачи здания в эксплуатацию Кирова не стало.

Внутри столичного Управления ничего необычного не было. Контора как контора: стандартные стулья, столы и сейфы, стандартные папки «дел», настольные лампы и телефоны. Даже цвет стен был Олегу знаком до боли: серо-желтый, то есть никакой. В «загранке» завхозы все таким колером красят — сговор у них, что ли, или это стиль как выражение вкуса некоего всеохватного административного интеллекта?

Дым столбом. Пепельницы щетинятся окурками. На тумбочке бьется в выкипающем стакане кипятильник. Человек в рубашке с закатанными рукавами говорит по одному телефону, к другому уху прижимает трубку второго; третья трубка лежит на столе. Разгар трудового дня.

Сквозняк, рванув в комнату вслед за Олегом, вздымает на столе бумаги. Артистически изогнувшись, человек у телефонов прихлопывает их бюстом Дзержинского. Движение отработано до механического совершенства. Человек, сидящий за столом, — в очках. Тонкая золотая оправа. Да это же брат по крови, участник драки в «Семеновском».

— Да… Да… Так… Пишу. Сиреневый бульвар. Дом семь. Квартира двенадцать. Понял. — Кладет трубку на аппарат. — Понял. — В трубку, прижатую к другому уху. — Слушаю. — Это в третью, но там уже гудки.

— Валерий Иванович? Я Соколов…