Кеворка-небожитель

Крепкие, сильные лапы Фигософа выхватили падавших с неба беглецов из стремительного воздушного потока, подержали на весу, покачали, а потом осторожно и медленно опустили на альдебаран, потому что Гвадарий не мог допустить, чтобы кто-то разбился прямо у его подножия. Все жестокое и страшное обязано было свершаться за пределами его поляны — недаром он так надежно когда-то отгородился от мира и затерялся в густом лесу. Поглядывая из леса вдаль, он видел или угадывал лишь общие контуры событий, подробности всегда наводили на него ленивую скуку, и он тогда начинал зевать, качать-раскачивать свои ветки. Туманным и сиреневым рисовался ему мир за пределами леса — и это его вполне устраивало. Теперь все было иначе: сам – ожившая, живая душа — он жаждал встретить похожую на себя душу, чтобы понять ее и вместе с ней и себя тоже.

Он сильно потянулся, затрещали его большие ветки, защелкали маленькие, живые умные листья сорвались с веток и закружились, и потом осели на траву, горя от нетерпения подслушать разговоры, которые вели упавшие с неба беглецы.

Беглецы тем временем с любопытством и удивлением оглядывали поляну, со всех сторон окруженную заслоном высоких колючих кустов, которые вырастали прямо у них на глазах, так что поляна все больше и больше походила на ловушку.

Наташа опустилась на траву и теперь лежала у подножия Фигософа Гвадария, уронив голову на руки — еще не осознавая того, что с ней произошло. Она плакала.

Аленька стоял посреди поляны, ощупывал себя со всех сторон и несвоим голосом орал как оглашенный:

— Живые! Мы — живые! Что ж вы никто не радуетесь? У нас на Земле мы сразу разбились бы, потому что у нас на Земле — тяготение, а у них тут — одна сплошная тягомотина.

Он со смехом повалился на траву, задрал ноги кверху и стал пятками колотить по колючим кустам, не обращая внимание на боль, и поломал-таки часть кустов — получился узкий вход-выход на поляну.

Наташа плакала тихо и надсадно крупными слезами. Жуки-альдебаранцы закатывали эти капли в сухую пыль и долго с ними играли, перекатывая горячие водяные мячи с одного места на другое.

— Ты о чем, Наташа, плачешь? — Кеворка опустился с ней рядом на толстый морщинистый корень. Он не сводил с нее глаз. — Поплачь обо мне! — Осторожно он дотронулся до ее руки.

— Зачем? — Наташа убрала свою руку.

— Сам не знаю, — он пожал плечами.

И вдруг на него накатила волна зябкой дрожи, необъяснимая тревога прокатилась по нему, как тяжелое колесо, горло ему сковало холодом, он вскочил и осмотрелся по сторонам и увидел эту поляну, это раскидистое дерево не глазами, внутреннее зрение таинственно и странно прокрутило перед ним хоровод былого…

Перед тем, как их — закатанных в частицы — выпускать в бездну, в черноту космоса, долгий миг они — разведчики — пребывали здесь, чтобы получить последнее внушение, и будучи уже просто частицами высоких энергий, они уносили с собой со скоростью света «последнее прости Альдебарана» как нечто ни с чем несоизмеримое, самое прекрасное из всего того, что могло бы встретиться им на их целенаправленном пути…

Тревога и волнение Кеворки не остались незамеченными: они достигли Гвадария, докатились до его глубоко спрятанного сердца в большом дупле, сокрытом в гуще листвы. Удивление и смятение отразились на раздробленном и странном челе, состоявшем из множества ветвей, листьев, бабочек, стрекоз, муравьев, жуков и прочих живых маленьких существ — чем был так богат Кваркеронский лес в этой своей заповедной части.

Гвадарий Фигософ замахал, закачал ветвями и притянул Кеворку к себе, к своему стволу — морщинистому и жесткому. Он узнал разведчика.

— О бедный-бедный, жалкий-жалкий, — прошелестел, прошептал, прокричал сначала тонким высоким, а потом грудным и низким голосом Фигософ, сотрясаясь от нахлынувших на него воспоминаний и только что родившихся, ранее не испытанных им чувств.

Этот голос надорвал Кеворке сознание: он узнал этот голос, который благославлял их, разведчиков, на дальние странствия, на великие подвиги во имя…

В это мгновение из-за дерева, то есть из-за спины Фигософа, высунулась чья-то рука, державшая под наклоном пузырек с прозрачной влагой. Маслянистая тяжелая жидкость стала медленно изливаться из пузырька и стекать-падать вниз. Там, куда она попадала, трава и листья быстро занимались тусклым недымным пламенем и тут же делались черно-серыми, скручивались в мягкие пепельные колечки, а потом этим пеплом устилали альдебаран, который расползался по всем швам, как старый-престарый скворч.

Фигософ почувствовал резкий запах и непривычное кронокружение.

Кеворка схватил эту руку, рванул к себе.

Перед ним стоял «один знакомый мальчик — глаза в разные стороны смотрят, волосы треплет ветер, и лицо у него задумчивое и не скажет он ни слова, покуда его не окликнешь раз или два…».

— Витя, ты?! — растерянно сказал Кеворка. — Витя, почему… что ты тут делаешь, зачем ты..?

Рука у Вити дрогнула, и влага перестала литься.