Появились и дацзыбао, призывающие сжечь заживо премьер-министра Чжоу Эньлая (даже после того, как он публично осудил Лю как «ренегата, изменника и негодяя»), но эти дацзыбао потом быстро заклеили новыми. Действуя по принципу «дети революционеров — герои, дети реакционеров — слизняки», хунвэйбины убили одного из сыновей Лю, бросив его под поезд. Дэн Сяопин, генеральный секретарь партии и «второе лицо в руководстве, которое стало на путь капитализма», был направлен заниматься физическим трудом в провинции, но его оставили в живых (возможно, по личному указанию Мао). Его старшего сына Дэн Пуфана, студента-физика, выбросили из окна второго этажа Пекинского университета. Никто из студентов не осмелился прийти ему на помощь, ни один врач не захотел оперировать его. Нижняя часть его тела так и осталась парализованной.
Зверства культурной революции шокировали даже чекистов, прошедших Вторую мировую войну и переживших ГУЛАГ. Хунвэйбины во Внутренней Монголии, такие же жестокие, как большинство красных охранников по всей стране, применяли семьдесят пять различных пыток, каждая из которых имела свое название. Диссидентам, которые, как предполагалось, могли выкрикивать подстрекательские лозунги, обычно накануне казни перерезали трахею и вставляли в горло через открытую рану стальные трубки, чтобы они могли дышать, но не говорить по дороге к месту казни.
Предположительно, во время культурной революции было репрессировано примерно тридцать миллионов китайцев и примерно миллион был убит (гораздо меньше, чем во время сталинского «Великого Террора»).
Главный специалист по Китаю в Московском центре генерал Михаил Михайлович Турчак, который позже стал резидентом в Пекине и проработал там с 1976 по 1981 год, рассказывал Гордиевскому, что во время культурной революции КГБ поставлял Кремлю больше важной информации (как по качеству, так и по количеству), чем МИД. Но, черпая информацию, главным образом, из многочисленных донесении о хаосе и зверствах, поступавших из резидентуры КГБ и от нелегалов, которые не имели доступа к высокопоставленным партийным чиновникам, Центр сделал ошибочные выводы. Он оценил культурную революцию не как предсмертные судороги однопартийного коммунистического государства, которое, несмотря на свою ужасающую жестокость, унесло все же меньше человеческих жизней, чем сталинский террор, а как чисто китайское проявление кровожадного восточного варварства.
Еретический режим Мао, по предсказаниям Первого главного управления, должен был выродиться в агрессивную азиатскую тиранию, которая претендовала бы на крупные территории, отошедшие к царской России по условиям неравноправных договоров XIX века.
Пограничные стычки в Средней Азии и на острове Даманский в марте и августе 1969 года доказали, что КГБ не ошибся в своих прогнозах, и предвидели гораздо более серьезный советско-китайский конфликт. Особую тревогу внушало то обстоятельство, что через несколько лет население Китая должно было достичь одного миллиарда человек и править ими будет режим, нисколько не заботящийся о человеческих жизнях и обладающий ядерными ракетами, способными уничтожить Москву. Еще в пятидесятые годы Мао как-то сказал Неру, что ядерная война — это, может, не так уж и плохо. Даже если погибнет половина человечества, вторая половина останется, а империализм будет сметен с лица земли. В сентябре 1969 года Китай провел два ядерных испытания в Синьцзяне. Данные космической разведки позволили Москве заключить, что китайцы работают над созданием своего собственного спутника (его запуск был успешно осуществлен в 1970 году). Как часто бывает в напряженные моменты, Центр переживал подъем волны черного юмора. Ходил, например, анекдот, что Ремарк пишет новый роман под названием «На китайско-финском фронте без перемен».