КГБ в смокинге. Книга 2

— Думаю, есть. Но я не спрашивала.

— И вы считаете, что я этому поверю?

— А меня это должно волновать?

— Должно, Валентина Васильевна. Всенепременно. Игры кончились, теперь надо расплачиваться.

— Вы меня пугаете, Петр Петрович!..

Я старательно строила из себя клиническую идиотку, причем без всякой цели. Я не ждала от них пощады, мне вовсе не хотелось вымаливать прощение, но дорога на родину была слишком длинной, чтобы коротать ее в одиночестве. В конце концов, на безрыбье и Петр Петрович — собеседник.

— Что я такого сделала, за что расплачиваться? — заломив руки, я вскочила с койки и стала расхаживать по тесному пространству каюты. — Я никого не убивала, не предавала, ничего не прятала, не строила никаких козней против своей страны. Я — простая советская журналистка, которую насильно вовлекли в ваши идиотские комбинации. Между прочим, если вы не знаете, это ваши начальники отправили меня в Голландию, это они пудрили мне мозги идиотскими рассказами о каких-то долбаных музеях и Ван Гогах. Когда же я, запуганная бесконечными перестрелками ваших коллег, просто побоялась лететь в Москву и решила на всякий случай, воспользовавшись любезностью доброго друга, переждать пару неделек в Штатах, ваши люди хватают меня, как охапку сена, швыряют в машину, потом сажают на этот дурацкий пароход и транспортируют, как матерую преступницу и шпионку. Послушайте, а может, пока я так мыкалась, на Лубянке переменилось начальство, и вы уже не в курсе дела? А, Петр Петрович?..

Переждав какое-то время, словно прислушиваясь к отголоскам моего бреда, повисшим в воздухе, Петр Петрович вздохнул, потянулся за синей папочкой, аккуратно развязал тесемки и вынул два машинописных листка, скрепленных стальной советской скрепкой.

— Вы знаете, что это?

— Указ о моем награждении орденом Трудовой Славы второй степени?

— Не угадали, Валентина Васильевна. Это — ваш смертный приговор.

— Смертный приговор? — на долю секунды во мне возникло ощущение какой-то отстраненности: не со мной, не здесь, не в этой жизни! — Смертный приговор — мне?

— Вам, Валентина Васильевна, вам, голубушка! — Петр Петрович чуть ли не ворковал, точно сообщая мне секрет изготовления крыжовенного варенья. — Вам, кому же еще?

— А за что, собственно?

— Да вы прочтите, Валентина Васильевна. Чего нам попусту словесами перебрасываться? Чай, не в редакции вашей чаи гоняем. Тем более приговорчик-то — особый. Вы, как мастер пера, должны оценить…

Благообразный Петр Петрович, явно ощущавший себя в эти минуты временным поверенным в делах КГБ на Балтийском море и польском побережье, держал листки прямо перед моим вспотевшим от страха носом одновременно бережно и брезгливо. Так плохиш с последней парты держит за хвост дохлую крысу, которой намерен основательно попугать очкастую отличницу. На открытом, предельно честном и совершенно не обезображенном мыслями лице ветерана КГБ, точно на листе фотобумаги, еще не извлеченном из ванночки с проявителем, все отчетливее рисовалось чувство глубочайшего удовлетворения от проделанной работы.

Оцепенев на несколько секунд, я все же собрала волю в кулак и заставила себя вчитаться. Через три строки я все поняла: передо мной была стенограмма нашего с Юджином диалога в регистрационном зале амстердамского аэропорта. Она была напечатана в форме сценического диалога с четко обозначенными отступами, где я именовалась «объект А», а Юджин — «объект Б».

— Ну как? — осведомился кагэбэшник. — Ознакомились?

— Вы знаете, Петр Петрович…

Я сделала небольшую паузу, чтобы выиграть хоть немного времени и обдумать вероятные последствия. Я хорошо помнила наш разговор в Схипхоле. Тогда у меня от страха тряслись поджилки, свобода была буквально на расстоянии двух десятков метров, отделявших регистрационную стойку от телескопического трапа «боинга», я вертела головой по сторонам, а Юджин умолял меня не дергаться. Ничего крамольного я тогда не говорила. Правда, была там одна сомнительная фраза. Юджин, стремясь хоть как-то унять мой нараставший мандраж, проронил сквозь зубы: «Ты можешь броситься в глаза совсем не тем людям…». Будучи вырванной из контекста, эта фраза говорила разом все и ничего. Конкретно зацепиться им было не за что. Но — и в этом заключался весь ужас — листочки, отпечатанные на «Оптиме», лучше любой фотокамеры фиксировали общность наших с Юджином интересов. Любовники так не разговаривают. И дядечки, вручившие Петру Петровичу стенограмму, конечно, понимали это. Следовательно…

— Так вот, Петр Петрович, это совсем не похоже на смертный приговор.

— А на что это похоже? — ласково пропел Петр Петрович.

— По форме — на пьесу.

— А по содержанию?

— На донос.

— Вы знаете, кто ваш любовник? — он сделал ощутимое ударение на «кто».

— А кого вы имеете в виду?

— Не старайтесь казаться более распущенной, чем на самом деле! У вас это все равно не получается.

— Вы задали совершенно идиотский вопрос, Петр Петрович. А на идиотский вопрос очень трудно ответить вразумительно.

— Я задал совершенно нормальный вопрос.