Хадж во имя дьявола

Милиционера знал весь базар. Это был знаменитый Полтора Ивана. Огромный, как слон, и с виду грозный, он был довольно добродушным и очень многого не замечал. Но если дело касалось самосуда или наркотиков, он становился свирепым и беспощадным. Матаня, услышав о нем, одобрительно сказал:

— Полуторка — чеснок, лапу не берет. — А потом, помолчав, еще раз повторил: — Чеснок.[2]

Алик умер на исходе вторых суток, так и не приходя в сознание. С тех пор во мне сохранилась неистребимая ненависть к торгашам. Торгаш — барыга, сволочь, душа из него вон! Так нас осталось шестеро.

У одного — Пети из-под Воронежа — не было ни отца, ни матери. Их раскулачили и сослали, а у сестры было своих трое. Петя был тщедушный и пушистый как одуванчик. На груди у него висела складная иконка-тройничок. Под вечер он раскрывал ее и, глядя серьезными голубыми глазами, долго молился. Он любил поговорить о Боге, об ангелах, знал наизусть множество молитв, постоянно околачивался во дворе русской церкви, а то смиренно просил милостыню.

У второго, Гришки, мать вышла замуж за пожарника, и отчим стал изводить пасынка, попрекая его каждым куском хлеба.

Был еще Талик, самый старший из нас. Он лазил по карманам и был очень скрытным и молчаливым. Еще Сева из Киева и Котик, самый младший из нас и действительно чем-то похожий на толстенького котенка.

… В то утро я проснулся очень рано, оглядел залитый солнцем чердак и толкнул лежащего рядом Котика. Но он не шевельнулся и даже не запищал, как обыкновенно. Я снова толкнул его и тут же вскочил на ноги.

Котик, какой-то белый и вялый, лежал на спине с открытыми мертвыми глазами. Дядя Ваня молча подошел к нему и присел на корточки, осматривая все вокруг. Потом, что-то буркнув, повернул голову мертвого Котика в сторону. На белой детской шее синела странная ранка.

Дядя Ваня откуда-то из-под головы Котика вытащил кусок ваты и долго нюхал ее, раздувая ноздри.

Страшно ругаясь, он вскочил на ноги и бросил подошедшим парням:

— Глист снова появился, помните, я рассказывал?

У меня было сильно развито воображение, оно-то и заставляло меня бегать из родительского дома и путешествовать в поисках приключений. Очень рано, в шесть лет, я начал читать и читал, что называется, взапой. Я настолько входил в текст и смысл книги, что перемешался туда, в то время, когда жили и действовали герои моих книг, становясь одним из них. Процесс чтения вводил меня в состояние медитации, когда внешний мир не существовал. Впрочем, в доме любили книгу все. Отца я видел редко. Он был занят своими делами. Где-то чего-то строил, командовал огромными стройками. И лишь иногда, когда вдруг ночью я слышал из его кабинета звуки рояля, — я понимал, что приехал отец… Это он, о чем-то размышляя, сидел у огромного рояля, как-то механически, но вместе с тем и очень ловко перебирал черно-белые клавиши старого инструмента. Отец вообще был очень странным и таинственным человеком, даже внешне, с его истерзанным шрамами телом, с рубленым шрамом, пересекающим лицо со лба наискось через веко левого глаза, отчего этот глаз не закрывался, даже когда он спал. Он умел смешить многочисленных гостей, оставаясь очень серьезным и даже печальным. Но я никогда не видел его пьяным, не было такого, чтобы он сорвался, повысил голос, и тем более ругался…

С отцом связано еще одно обстоятельство, сыгравшее немалую роль в моей судьбе. Я никогда не пил ничего алкогольного. И не потому, что сдерживал себя, не давая себе расслабиться, а потому что алкоголь как бы лишал меня собственной воли. А дело было так… Я не помню уже в связи с чем, не то это были чьи-то именины, не то еще что-то, в доме собралось много гостей. Человек, наверное, двадцать, не менее. Я как сейчас помню по-медвежьи огромного Пелянцева, Кирпикова с его извечной офицерской выправкой. (Их обоих расстреляли где-то в 38-м году, как и многих других.)

Я сидел во главе стола справа от отца — чинный и торжественный, ибо с раннего детства во мне воспитывали уважение к старшим и умение вести себя за столом. И вдруг я увидел, что всем налили водку в тонкие объемистые рюмки, а стоящая против меня рюмка осталась пуста, о чем я немедля осведомил отца. Он вполне серьезно ответил, что водка горька и неприятна на вкус и что взрослые просто выдумали себе не очень умную привычку пить водку, и он мне не рекомендует ее пить. Но я все же настаивал. Дело в том, что со мной всегда говорили как со взрослым, и для меня не было запретов только на том основании, что я еще мал, не дорос, соплив и т. д. Отец спокойно взял графин и, несмотря на вопросительные взгляды присутствующих и большие глаза матери, налил мне полную рюмку водки. Потом я вместе со всеми поднял свою рюмку, пригубил… и с отвращением поставил на место, поглядывая на то, как морщились люди, проглотив водку. С тех пор это сомнительное и сугубо взрослое удовольствие меня не интересовало. И я даже как-то снисходительно наблюдал за людьми, если они пили.

Конечно, позже я пил водку и разные вина. Но малейшее опьянение сразу же отторгало меня от продолжения…