Хаджи

До того самого дня, когда меня внезапно отняли от матери, жизнь моя была довольно приятной. Из близких мне по возрасту детей оставалась в живых только сестра Нада, двумя годами старше. Я ее очень любил. Пока еще нам с ней разрешали играть вместе, потому что я был в ведении женщин, но я знал, что скоро настанет день, когда мне запретят дружить с девочкой, даже с моей собственной сестрой. У Нады были большие карие глаза, она любила дразнить и тискать меня. До сих пор я ощущаю, как ее пальцы перебирают мои волосы. Она заботилась обо мне. Все матери работали в поле, и если не было бабушки, чтобы ходить за детьми, они были предоставлены друг другу.

Игрушек у нас не было, кроме тех, что мы сами делали из палочек и ниточек, и пока я не повидал еврейский киббуц, я даже не подозревал о существовании таких вещей, как спортплощадка, комната для игр или библиотека. Нада сделала куклу из палочек и лоскутков и назвала ее Ишмаелем, как меня, и нянчила ее, как будто кормила из своих крошечных сосочков. Я думаю, что эти ее выдумки происходили от того, что ее, девочку, отняли от груди в раннем возрасте, тогда как у меня оставалась привилегия на мамину грудь

Мама постоянно старалась вытолкнуть меня за порог, чтобы я присоединился к мужчинам, но я не спешил менять тепло и уют женщин на место, казавшееся мне враждебным.

Глава вторая

Второй женой отец взял Рамизу, младшую дочь шейха Валид Аззиза, главы бедуинского племени палестинских Ваххаби. Великий шейх приходился моему отцу дядей, так что его новая жена была ему еще и двоюродной сестрой. Ей было шестнадцать, а ему почти пятьдесят. После их свадьбы моей матери разрешили вернуться в Табу.

И больше никогда я не видел, чтобы мама улыбалась.

В отцовской спальне стояла единственная в деревне кровать. Прочие спали на подстилках из козьих шкур или на тонких циновках. Комната, которую обычно пристраивают для второй жены, еще не была готова, и отец взял Рамизу к себе в кровать, а матери велел спать в смежной комнате на полу. Там над дверью между комнатами было отверстие для проветривания, и все, что происходило в спальне, было хорошо слышно в соседней комнате.

Я спал вместе с мамой, свернувшись в ее руках и прижавшись головой к ее груди. Пока отец с Рамизой каждую ночь занимались любовью, мама лежала без сна всего в нескольких футах от них, вынужденная слушать, как они по полночи занимались сексом. Когда отец целовал Рамизу, стонал и говорил ей ласковые слова, большое мамино тело содрогалось от боли. Я чувствовал, как ее пальцы, словно когти, бессознательно царапали меня, слышал ее сдержанные рыдания, и иногда чувствовал ее слезы. А когда я тоже плакал, она гладила мне живот, чтобы успокоить меня.

После многих, многих ночей, когда первая страсть отца к Рамизе прошла, он позвал маму вернуться к нему в кровать. Но что-то покинуло мою маму. Она была холодна к нему, и он уже больше не мог ее возбуждать. Это приводило его в ярость. В гневе он выгнал ее из дома.

Деревня Таба находилась на расстоянии двух-трех часов езды на осле от города Рамле и в трех-четырех часах от Лидды[2]. В этих городах было по два рыночных дня в неделю, а у семьи был свой ларек на рыночной площади. Пока отец еще не взял себе вторую жену, в ларьках торговал мой старший брат Омар. Теперь Агарь, мою мать, отправляли четыре дня в неделю в Рамле и Лидду, чтобы продавать излишки нашей продукции. Она отправлялась после утренней молитвы с восходом солнца, а возвращалась очень поздно вечером, уже в темноте.

Агарь была в деревне одной из двух лучших дая — повивальных бабок, ее очень уважали за знание рецептов трав и лекарств. В те дни, когда она ходила к деревенскому колодцу или общественным печам, вслед за ее спиной раздавались хихиканье и жестокие оскорбления.

Как в любом обществе, где женщины принадлежат мужчинам как имущество, они ищут реванша в своих сыновьях, и мама избрала меня. Четыре дня в неделю я отправлялся вместе с ней в Рамле и Лидду на тележке, запряженной осликом. И там, в ларьке на базаре в Лидде, я впервые увидел человека со счетами — деревянной рамой со скользящими бусинами, чтобы складывать и вычитать. Человек тот был торговцем кожами, он делал и чинил упряжь, и он разрешил мне приходить и играть в его кабинке. Мы подружились и вместе соорудили похожие счеты из четок.

Мне не было еще и девяти, когда я научился считать до бесконечности и в сложении и вычитании стал проворнее торговца.

— Учись считать, — частенько говорила мне мама.

Сначала я не понимал, что она имеет в виду, но она заставляла меня еще и учиться читать и писать. Торговец кожами был немного грамотен и очень мне помогал, но вскоре я его и в этом превзошел. Через некоторое время я мог прочитать все ярлыки на всех ящиках на всем базаре. И тогда я стал учить слова из газет, которыми мы пользовались для обертки.