Хаджи

«Евреи — дикие звери, кровопийцы, предатели, враги рода человеческого. Мир презрел, отверг и изгнал их. Если они попытаются основать сионистское государство, оно будет искоренено ценой крови и жертв».

Ливия:

«Мы зальем Палестину реками еврейской крови. Мы искрошим еврейские кости и употребим их на удобрение».

Йемен:

«Мы живем и умрем в арабской Палестине. Мы разбросаем еврейские кишки по всей стране».

Тунис:

«Пусть Пророк ослепит нас, пусть умертвит, если мы позволим еврейскому государству появиться посреди священной исламской земли».

Ливан:

«Победа будет за нами! Каждого еврея и каждого еврейского младенца вместе с его матерью мы сбросим в море».

Хаджи Ибрагим единственный понимал разницу между риторикой и действием. Теперь арабский язык стал самым крепким и переполненным дикими фразами. Для иностранца это могло бы быть самым ужасным употреблением слов, какое ему приходилось слышать. Для арабских масс это была песня сирены из далекого миража. Слова создавали картины, но, как мираж, слова были иллюзией. Хаджи Ибрагим давно понял, что для его народа фантазия и реальность — одно и то же. Фантазия должна жить любой ценой.

Он знал также, что он один должен принять решение за всех, ибо кроме него никто не возьмет на себя ответственность.

Каждый вечер лихорадка исходила из кафе Табы. «Джихад! Джихад! Джихад — Священная война! Священная война! Священная война!»

Бунты и резня раскатились по арабскому миру, их ярость обратилась против маленьких и беззащитных еврейских поселений. От Алеппо до Адена запылали синагоги. В тех арабских странах, что все еще были под британским управлением, не было сделано ничего, чтобы остановить резню.

Арабская ярость нарастала, а ООН, отдав евреям «положенное», в целом подняла руки с возгласом: «Нейтралитет!»

Военные эксперты мира единодушно заключили, что евреев разобьют. В конечном итоге их, вероятно, выдавят в анклав вокруг Тель-Авива. В таком случае, когда у оставшихся евреев за спиной будет море, а впереди — уничтожение, Объединенные Нации могли бы выступить с каким-нибудь жестом гуманности, чтобы вывезти то, что останется от евреев.

х х х

Настало христианское Рождество. Нужно представить суматоху, поднявшуюся, когда черный мерседес господина Дандаша пробирался через рытвины к деревенской площади. Деревенские мальчишки окружили машину, мешая ей проехать, и шофер шикал на них. Из машины появился господин Дандаш, и все уважительно приветствовали его.

Я сразу узнал в нем одного из заместителей Кабира-эфенди. Я выступил вперед и объявил ему, что я сын мухтара, потому что догадался, что он захочет видеть моего отца. Я проводил его к могиле пророка, где отец размышлял уже не первый день.

Хаджи Ибрагим поднял взгляд. Под глазами у него были темные круги, большие круги, выдававшие бессонные ночи. Он поднялся и обнял Дандаша в знакомой арабской манере. Они не любили друг друга; их объятие было чересчур искренним.

— Я приехал из Дамаска с посланием от эфенди, — сказал Дандаш.

— Да?

— Эфенди требует вашего срочного присутствия в Дамаске. Он прислал за вами машину.

Отец бросил на Дандаша тусклый взгляд, в котором угадывалось подозрение. Я почти что чувствовал, как отец думает… я не поеду в Дамаск, чтобы меня там убили.

— У меня нет документов, чтобы перейти границу, — сказал он.

— Это все устроено, — ответил Дандаш. — И будьте уверены, что эфенди гарантирует вам безопасность в традициях защиты гостя.

— Нашу воду эфенди нам тоже гарантировал, а продал ее евреям.

— По-моему, вам следовало бы проявить разумность.

Подробностей отец не знал, но поговаривали, что Кабир ликвидировал большую часть своей собственности в Палестине и перевел миллионы в Швейцарию на хранение. Его не удивило бы, если бы эфенди продал землю Табы и окрестных деревень. У него не оставалось другого выбора, как ответить на вызов.

— Сочту за честь, — сказал он. — Когда отправимся?

Глава третья

Хаджи Ибрагиму никогда не приходилось видеть столь импозантный и роскошный автомобиль. Когда после езды водитель мыл его, он так блестел, что можно было смотреться в него, как в зеркало. Внутри чудно пахло кожей, а ехал он с огромной мощью. И все же хаджи Ибрагим чувствовал себя неуютно. Эфенди никогда не был столь великодушен, чтобы прислать автомобиль из самого Дамаска. Что бы это значило?