Хаджибей (Книга 1. Падение Хаджибея и Книга 2. Утро Одессы)

   Солдат, дежуривший у пожарной каланчи, в которую был превращен турецкий минарет, сказал ему, что сегодня строевые экзерциции (учения) отменены начальством и войска отведены на отдых. Кондрат поспешил на квартиру Зюзина. Застал он его сидящим возле раскрытого походного сундука с дымящейся трубкой в зубах. Молодой субалтерн размышлял, как лучше разместить в сундуке свои немногочисленные пожитки. Тут же рядом его денщик Кузьма, разбитной быстроглазый паренек, обшивал красным сукном потрепанные обшлага старенького офицерского мундира. Увидев в дверях товарища, Зюзин швырнул в сторону трубку и стремительно поднялся ему навстречу. Косичка, в которую были заплетены его рыжеватые волосы, от быстрых движений заметалась по широким плечам.

– Кондратушка, я тебя давно ожидаю. Новостей для тебя припас — уйму! — воскликнул Зюзин, обнимая гостя. Его зеленоватые, как апрельская трава, глаза весело засверкали.

– Ежели о походе на Хаджибей, то уже знаю, — улыбнулся гость.

– Нет, братец, не только о походе. Вести сии более сердечных дел твоих касаемы, — ответил Василий. — Садись к столу. А ты, Кузьма, — он обратился к денщику, — пойди раздобудь закуски да и того, чем горло промочить. Не видишь разве — гость у нас?

   Кузьма быстро выскочил из комнаты. Зюзин подошел к Кондрату и взял его за руку.

– Слушай, вчера из разведывательного поиска вернулся командир донских казаков майор Иван Петрович Кумшацкий. Он видел нашего лазутчика Николу Аспориди, который держит в Хаджибее кофейню. Аспориди поведал, что еще до взятия нашими войсками Очакова Саид-Магомет-паша перевел оттуда весь свой гарем и невольниц в Хаджибей, к брату своей жены паше Ахмету, чтобы затем отправить их в Стамбул. Невольницы сейчас живут в доме Ахмета под неусыпным надзором евнухов. Но турки не решаются отправить «живой товар» в свою столицу. Они боятся, как бы в море их корабли не перехватила наша эскадра. Видать, памятную острастку дал им под Фидониси адмирал Ушаков. Среди невольниц, говорит, есть красивая казачка по имени Маринка…

   Его рассказ Кондрат прервал радостным возгласом:

– Василь, да ведь то же моя, моя Маринка! — Однако через мгновенье лицо его стало мрачным. — Эх, Василь, Василь! Хороша твоя весть, да недолго она радует. Ведь Маринка моя все еще там. — Кондрат безнадежно махнул рукой. — Там, в когтях турецких…

– Не горюй, Кондратушка. Дай срок — вырвем ее! Скоро скрутим вязы чертям хаджибейским, — загорячился Василий. — Ух, и надо мне с ними за Очаков расплатиться! — продолжал он.

   Тонкие сильные пальцы Зюзина до боли сжали руку Хурделице. В задорной убежденности субалтерна было столько юношеского огня, что есаул грустно улыбнулся: Ничего его, чертяку, не берет. Гляди, и в самом деле опять первым на крепостную стену полезет, как тогда в Очакове», — подумал Кондрат. И перед ним возникла картина одного памятного ему декабрьского дня.

   … Картечь, которой турки осыпали наши полки, со свистом рвала морозный воздух. Русские только что пошли на штурм очаковской твердыни. Хурделица, вручив приказ Потемкина командиру пикинерного батальона (вооруженная пиками легкая кавалерия), возвращался на своем вороном коне к командующему. Выполнив поручение, есаул не мог удержаться, чтобы не проскакать вдоль крепостной стены, штурм которой только что начали зеленомундирные гренадеры. Внимание Хурделицы привлек по-юношески стройный офицер, который с обнаженной шпагой в руке карабкался по тряской лестнице, приставленной к крепостному валу. Несколько гренадеров, последовавших за ним, были сбиты турецкими пулями.

   Выстрел турецкого янычара сорвал медную шапку с головы офицера, и он рухнул в глубокий крепостной ров. Хурделица, не колеблясь спрыгнул с лошади и бросился к нему. Кондрат нашел в глубоком рву раненого офицера. Тот лежал без памяти.

   Вряд ли субалтерн Василий Зюзин остался бы жив, не подоспей тогда на помощь Хурделица. Есаул вытащил его, окровавленного, из заснеженного рва и, закутав в свой бараний полушубок, отнес в землянку. Больше двух месяцев Кондрат ухаживал за Василием. Гусиным салом смазывал его раны, поил крепкой варенухой, настоенной на перце и кореньях степных трав. Субалтерн стал поправляться. В один из зимних вечеров Кондрат поделился с Василием своим горем. Рассказал ему, как ордынцы во время набега увели в неволю его невесту Маринку и продали в турецкий полон.

   Шли дни. Срослась переломанная ключица субалтерна, и весной Зюзин снова зашагал в гренадерском строю. В его зеленоватых глазах уже не осталось и следа от пережитых страданий. Только две резкие морщины появились над уголками всегда улыбающихся припухлых губ…

   Очнувшись от нахлынувших воспоминаний, Хурделица пристально посмотрел на своего товарища. Кондрату вдруг стало неловко перед ним за свою минутную слабость. «Размяк, словно баба какая, а не казак», — подумал есаул.

– Это я так, Василь, сердце у меня чего-то занедужало, — сказал он глухо. — Как пойдем на Хаджибей турка рубать — пройдет.