Хаджибей: роман-трилогия

— Я вижу, ты, казаче, впрямь закохался в мою внучку. Тогда слухай. Приметил я, что и Маринка по тебе сохнет. Добро! Я ее неволить не буду, но только знай, в приданое за ней грошей не дам — нет их у меня. А ее не отдам за тебя, пока ты, хлопец, грошей не достанешь, чтобы она с тобой в недоле век не вековала. Так вот за солью сперва езжай. Привезешь соль, так и гроши у тебя заведутся. Тогда сватов шли! По закону вас обкрутим… К попу поедем. А ближайший от нас поп, почитай, верст за двести. Тоже для сего денег треба, разумеешь?..

— Все разумею, диду… Быть по-твоему, — ответил Кондрат, и голос его зазвучал так радостно, что Бурило невольно покачал своей чубатой головой.

— Смотри, казаче, рано тебе еще радоваться. Еще солоно будет, и не раз. Лучше я тебе сперва про путь твой, про Хаджибей поведаю. Постой, — Бурило хлопнул себя рукой по лбу, — ведь дело это такое, что и Лука здесь не лишний будет.

Он кликнул сербиянина, который неподалеку работал на огороде. Лука прибежал на зов Бурилы. Кондрат всего второй раз в жизни видел этого чернобородого человека. Молчаливая сдержанность сербиянина, печальные темные глаза, в которых светилась какая-то невысказанная скорбь, невольно располагали к себе молодого казака. Лука хорошо знал чумацкий путь на Хаджибей. Он, видно, не раз ходил по этому пустынному шляху. Когда Бурило в своем рассказе порой забывал о какой-либо дорожной примете, серб немедленно приходил на помощь старику.

— Памятливый ты, Лука, — восхищался Кондрат, слушая его объяснения.

— Если бы тебе, крестник, столько горя в тех местах хлебнуть, и ты б не забыл их, мест этих, — покачал головой Бурило. Глаза Луки засверкали каким-то странным огнем. Затем, словно после грозы дождь, на его ресницах показались слезы.

— Яника, Яника, жена моя в плену азарянском, там, где Очаков, — сказал серб.

Лука будто застыдился своей невольной откровенности и снова долго хранил молчание, слушая рассказ Бурилы, пристально поглядывая на Кондрата. Потом вдруг промолвил:

— В такой путь пайцзу от сераскера[20] Едисанского надо. Обязательно пайцзу надо. Без нее пропадешь.

Бурило улыбнулся ему.

— Пайцза — это по-татарски пропуск. Коли получишь его от сераскера, ни ордынцы, ни турецкие стражники в дороге тебя не тронут, — разъяснил старик Кондрату. — Разумеешь? Правильно говорит Лука.

— А как эту самую пайцзу достать-то?

Лука хитро улыбнулся в курчавую волнистую бороду и положил руку на плечо Хурделице.

— Слухай, Кондратко, будет у тебя пайцза от самого сераскера Едисанского. Только уговор давай держать. Всю соль, что ты с чумаками своими привезешь, продашь мне по сходной цене. — Большие карие глаза Луки потеряли свою ласковость. — У турок и ордынцев за золото все, что хочешь, купить можно, и пайцзу тоже. За нее менее ста пиастров сераскер не возьмет. Денег у тебя и у чумаков твоих нет — я знаю. Так вот, сераскеру сто пиастров за пайцзу я сам заплачу — потом сочтемся. Процентов за долг не возьму, но ты в Хаджибее к хозяину тамошней кофейни придешь и передашь то, что я тебе дам. А ответ его мне принесешь.

— По рукам, Лука! Все будет по-твоему, — с жаром воскликнул Кондрат.

— Что ж, по рукам! Только, чур, уговор держать крепко. А дед Бурило судьей будет нам, — ответил сербиянин и до боли ударил своей ладонью ладонь Кондрата. Бурило разнял их руки.

— В путь готовься. На днях пайцзу я тебе дам, — пообещал Лука, расставаясь с Кондратом.

Чертеж на бересте

После этого разговора Кондрат зачастил к Буриле. Целыми часами слушал он рассказы старого запорожца о том, как тот ходил, бывало, через Очаковскую пустошь, по степям черноморским, к Хаджибею. Он расспрашивал старика о переправах через степные речки — Куяльник и другие большие и малые, холмистые перевалы, соленые лиманы, где над самым морем возвышаются башни турецкой крепости.

По этим рассказам деда и Луки Хурделица вырезал ножом на берестовой коре чертеж — путь, дорогу к Хаджибею. Свою работу он показал Буриле.

Дед, разглядывая резьбу Кондрата, только в одном месте поправил ее. Глаза старика увлажнились, словно он увидел не тонкие линии на коричневой бересте, а знакомые дороги среди степных просторов, дороги, где казаковал в молодости с боевыми друзьями, кости которых давно уже покоятся под степными курганами.

— Диду, а правду кажут, что ты воевал Хаджибей? — спросил Кондрат Бурилу.

— И не раз, крестник, — по-молодому разгладил усы старик. — Не раз под крепостицей этой вредной, хотя и малой, я кровь и свою, и басурманскую лил. — Бурило начал в волнении посапывать люлькой. — Ты, крестник, тогда, почитай, и пяти годов не нажил от роду.

— Как же это было? — перебил деда Кондрат.

Бурило сердито глянул на него. Старик не любил, когда его перебивали.