Хагакурэ, или Сокрытое в листве

140. Когда я появился на свет, моему отцу было уже семьдесят лет[188]. Он собирался пристроить меня к торговцу солью. Когда Дзусё Таку[189] услышал об этом, он остановил отца, сказав: «Его светлость Кацусигэ всегда говорил, что ты, Дзинъэмон, верный и скромный слуга, и эти качества прорастут в твоем потомстве, и твои дети тоже должны принести пользу на службе». Я получил от деда имя Мацукамэ, а Ридзаэмон Эдаёси[190] впервые надел на меня хакама[191]. В девять лет под именем Фукэй меня сделали оруженосцем при его светлости Мицусигэ, и я был приставлен к его сыну Цунасигэ. Играя с ним, я вскакивал на котацу[192], катал Цунасигэ на спине и считался большим проказником. Когда мне исполнилось тринадцать лет, его светлость Мицусигэ отдал мне распоряжение отрастить волосы, чтобы можно было собрать их в пучок. Для этого меня на год отправили домой, и я вернулся на службу первого дня пятого месяца следующего года под новым именем — Итидзю. Позднее Рихэй Куранага[193], в ведении которого при дворе его светлости находилось переписывание стихов, ассистировал мне во время церемонии гэмпуку[194], назначил меня своим помощником и взял под свое покровительство. Как-то Рихэй объявил, что Гоннодзё[195] сам сочиняет стихи и его светлость Цунасигэ иногда вызывает его к себе поговорить о поэзии. После такого заявления меня на время отстранили от обязанностей оруженосца. Позднее я узнал, что Рихэй тогда хотел поставить меня вместо себя.

Так или иначе, я не был включен в свиту, сопровождавшую его светлость Мицусигэ в поездке в Эдо, оказался не у дел и впал в уныние. В это самое время в деревне Мацусэ проживал настоятель Таннэн. Отец состоял с ним в дружеских отношениях и попросил его взять меня под опеку. Так я сблизился с настоятелем, часто навещал его и даже задумывался о том, не стать ли и мне монахом.

Городзаэмон Ямамото[196] был обеспокоен ситуацией, в которой я оказался. Мне стало известно, что он имел тайный разговор с Кадзумой Накано на предмет того, чтобы выделить мне часть земли, оставшейся после смерти отца. Я принес клятву Хатиману[197], поэтому считал такой вариант для себя неприемлемым. В это время меня вдруг вызвали в замок и сообщили, что мне выделено дополнительное рисовое довольствие. Я оказался в положении бедного родственника, что, конечно, не могло меня устроить. Я даже стал размышлять над тем, не покинуть ли мне службу.

Каждый вечер я приходил к Городзаэмону и мы беседовали. Как-то он сказал мне: «Один старейшина сказал: „Человек, добивающийся почестей и богатства, не может считаться настоящим слугой, так же как и тот, кто не стремится к этому“. Это противоречие наводит на серьезные размышления». Поразмыслив над такими словами, я неожиданно нашел ответ. Я понял, что высшим проявлением верности и честного служения является готовность при необходимости предостеречь повелителя от ошибок для поддержания мира и спокойствия внутри нашего клана. Это невозможно сделать, находясь на низких позициях. Потому стать главным вассалом — высшая точка устремлений слуги. Слуга должен стремиться к славе и богатству не ради себя, а во имя служения. После осознания всего этого моя душа успокоилась, и я принял для себя решение когда-нибудь достичь ранга главного вассала.

Принято, однако, считать, что человек, продвинувшийся по службе в молодом возрасте, обычно не оправдывает возлагавшихся на него надежд, поэтому я день и ночь работал над собой в стиле Какудзо[198], проливая если не кровавые, то желтые слезы, чтобы снискать себе признание годам к пятидесяти.

Но, несмотря на все усилия, я не успел добиться желаемого положения при жизни повелителя. После смерти его светлости Мицусигэ выдвинувшиеся при нем люди проявили себя недостойно и уронили достоинство своего господина. Будучи не в состоянии последовать за повелителем через сэппуку, я, желая сохранить его честь, принял монашество. Я не достиг цели — нести служение в чине главного вассала, но в каком-то смысле годы неустанных усилий, направленных на ее достижение, равнозначны самой цели. Как я говорил в «Собрании моих смиренных мыслей», наказание, которое понесли некоторые слуги после кончины его светлости, есть божья кара за тщеславие.

Рассказ о моей жизни может кому-то показаться нескромным, однако мой путь определяло непостижимое провидение, и я в своем горном пристанище неторопливо поведал о нем без утайки.

Из книги третьей

Его светлость Наосигэ как-то заметил: «Ничто не ощущается так глубоко, как гири[199]. Случаются трагические обстоятельства, например смерть моего двоюродного брата, которые не вызывают у меня слез, но, когда я слушаю истории о людях, с которыми меня ничто не связывает, живших пятьдесят или даже сто лет назад, из глаз моих текут слезы. Причина тому — гири».

* * *