Хаидэ

Голос Белого Всадника был мягким и полным заботы. И Онторо тут же полюбила его еще сильнее, в оба своих бешено стучащих сердца. Вместо рычания в груди зародилось глухое страстное мурлыканье, заполнило вонючую клетку, исходя из двух звериных глоток. Пусть скажет, что делать. Они сделают. Убить? Убьют.

— Ты глянь, как вьется! И вторая! Ты им чего дал, в мясе, Кантор?

— Любовного зелья, не иначе!

— Войди в клетку, Кантор, смотри, они тебя манят. Как сладкие девки.

Толстяк отступил, тряся взлохмаченной головой.

— Не-ет. У этих девок такие когти! Пусть демон Иму полюбится с ними. С обеими. А я посмотрю издалека.

— Где наша хозяйка? Пусть уже бой!

— Погоди, демон еще пьет. Можешь спросить его, каково это — быть страшным уродом.

— Да. А то после вдруг ему откусят язык.

Переговариваясь, мужчины уходили к бассейну, торопясь поглазеть на пиршество перед боем. Женщины вели плачущую подругу, прижимающую к груди наспех обернутую полотном располосованную руку. Рядом суетилась Керия, держа плошку с травяным бальзамом.

Онторо поглядела вслед и села — в одном углу клетки и в другом. Подрагивали хвосты, сверкали зеленью злые глаза. Уши прядали, прислушиваясь к внешнему шуму и к мягкому голосу в круглых лобастых головах.

«Победи его, черная тварь. Победи на глаза у той, что побеждает тебя, даже не зная о тебе. И этим ты сделаешь ее слабой».

Что-то внутри шевельнулось, что-то из прежней человеческой жизни, в которой Нуба занимал ее мысли, и тело тосковало по нему, и ничего больше не нужно было ей, только бы достать его и взять себе… Живого…

Но вяло крутясь, человеческое, лишенное слова, не могло возражать. А голос Белого Всадника, такой мягкий, такой чудесный и полный любви, все говорил, мурлыкая вместе с ней.

«Ты знаешь, кто для нас важнее. Заставь его закричать, призывая. Пусть он соединится с ней. И пусть умрет, не отпуская ее, а лишь сильнее натягивая нить. Горе приведет ее к нам, как ведут зверя, схваченного злой жилкой за шею. А ты примешь его в себя, насытишь тугие животы черным мясом. Победишь. И войдешь в темный эдем»…

Мератос сидела на своем месте, уставившись на ветки в мохнатых розовых цветах. Сжимала в потной руке скомканный браслет из золотых пряжек, собранных на цепочки. Она волновалась, ровно ли сунула под платье подушку, но не решалась поправить и радовалась, что суета вокруг черного демона отвлекает женщин от разглядывания и сплетен.

Происшедшее в темноте маленькой комнаты не слишком взволновало ее, в доме Теренция мимолетная жадная любовь Лоя, что мог поймать ее, когда быстро шла через двор, давно стала привычной. И она так же мимоходом могла задрать подол, правильно повернуться, ловко помочь рукой, не стараясь получить любовной сладости, и покупая телом другое — покровительство разболтанного сильного Лоя, которого опасались другие рабы и на которого заглядывались девушки. Заглядывались, а подол задирал он — ей, Мератос. И зная, что Лой лениво прихватывает любую, что бежит мимо, опустив лицо и перебирая босыми ступнями, она притворялась влюбленной и страстной, закатывала глаза, и без возражений отдавала себя. Чтоб Лою не хватало сил на других. Чтоб все понимали, главный и самый сильный раб в доме — это ее люб, ее, Мератос.

У Теренция она покупала другое. И была с ним другой. Как садовая скрытная жабка, что переползая с зеленой ветки на красный цветок, она меняла себя, становясь то нахально-приветливой, то восхищенно-восторженной. И даже не думала об этом, как та жабка, просто менялась и все. А мысли, что приходили в неумную голову, они были поверх смены цветов, отдельны от притворных любовных страстей. И все они лежали в темноте. Мератос, невысокая, тупая и слабая, мстила и наказывала. Это волновало ее куда больше мокрого движения мужского члена в ее почти всегда равнодушном нутре. Сидя верхом на черных бедрах Лоя она мстила рабыням. Ложась под тяжелое тело Теренция, мстила бывшей хозяйке. Убежав в чужом доме в тайную комнатку, там, держа руками складки дорогой ткани повыше и приседая на раздвинутых ногах, мстила Теренцию, как думала, за то, что не любил и заставлял быть как Хаидэ. Не осознавая, что будь он другим, ласковым к ней, она все равно нашла бы, за что еще наказать его мелкими тайными местями. Ведь это — такое удовольствие.

И поздними вечерами, вознеся перед алтарем торопливую молитву, а потом засыпая, она снова и снова возвращалась к самому сладкому — к самой большой совершенной мести. Как синело лицо сына знатной, как была наказана ею, Мератос, безумная сестра хозяйки, и как Теренций выгнал жену, и старея на глазах, тоскует о сыне. Кто смог бы совершить столько темных дел одним лишь движением — вынуть горстку листиков из мешочка, раздавить в пальцах и помазать детские губы.

И гордясь размерами последствий, засыпала, большая, огромная, как туча, Мератос.

Как хорошо, что она решилась и пошла в темную арку. Опять же — золото… Надо придумать, что сказать о браслете Теренцию. Если заметит. Он старый, уже давно не замечает ничего.