Хаидэ

Княгиня скакала, не торопясь, сдавая далеко вправо от того пути, что вел когда-то их с Техути по следам Ахатты, укравшей сына. Она выйдет к побережью на самом краю Паучьих гор, и поедет песками, чтоб зайти как можно ближе к высоким отрогам, но уже со стороны моря. Где-то там ей придется оставить Брата, в том месте, где дальше ему не пройти, но еще будет возможность у коня вернуться в степь. Сама пойдет пешком. Складно сказалось Казыму о том, что приходит впереди мыслей, но все же она лукавила. Потому что мысль была. После того сна, в котором убила чужеземку, она уже не во снах увидела и другое. Как несколько сотен преданных ей воинов оставляют коней и пробираются в лабиринты. И кто-то из них навсегда ляжет в гнилом крошеве древних скал, воюя не с внешней силой, подобной им, не с тойрами-быками, а с многовековым коварством жрецов темноты, что насылают мысли, заползающие в души. И ей придется спасать не сына и сестру, а на бегу пытаться учить своих воинов защищаться от душевной гнили, спасая их самих. Или отдать их гнилым подземельям. Зубы Дракона готовы защитить свою княгиню. Но и она защищает их. И, похоже, в этой схватке ее оружие лучше.

«А еще оно стало сильнее. А им нужна ли такая сила — убивать одним лишь желанием, не просыпаясь? Такое умение само может обернуться тлением души»…

Солнце стояло в зените, слева торчали серые гребни гор, еще низкие, далекие. И над ними громоздились, наползая друг на друга, тяжелые тучи, изредка прорезаемые иголками молний. Так далеко, что почти слышен гром, но ветер дует ровно и сильно. Мураши правы, еще до заката гроза придет в степь. Впереди день и полная ночь пути. К полудню следующего дня она доберется к морю.

* * *

В большом доме Канарии отгремел праздник встречи хозяина. Хмельной Перикл, подставляя бороду рабыне, что осторожно водила гребнем, вынимая крошки и разбирая слипшиеся от вина рыжие пряди, мурлыкал, оборачиваясь на жену, которая, сидя на постели, погружала руки в вороха тканей.

— Я знал, что угожу тебе!

— Ты мой славный герой! Ты подобен герою, имя которого носишь!

Женщина прижала к пылающему лицу волну пурпурного шелка.

— Я рад, рад. Оставь, Хелиса, — обратился к рабыне и, неверными шагами подойдя к жене, свалился на подарки, раскидывая руки по блестящим волнам. Канария смеясь, потрепала густую бороду. Муж обнял ее за бок.

— Ты стала еще красивее, жена. Разлуки идут тебе на пользу. Уверен, ты хранила честь семьи.

— Не обижай меня, Перикл!

— Ну-ну. После тех страстей, что нарассказали мне за последние три дня, о твоем шумном пире, я стал мнителен.

«А еще привез с собой сразу пять юных красавиц. Будто бы хороших ткачих».

Канария сладко улыбнулась супругу.

— Все страсти утихли, тому уже два десятка дней. Все хорошо закончилось.

Перикл сел, отбрасывая вороха ткани. Подергал рыжую бороду, глядя на жену исподлобья.

— Да? А как же этот твой распорядитель? Ты писала мне, какого хорошего нашла учителя Теопатру. И хочешь оставить его в доме. И тут я узнаю… Что там было с ним? Куда исчез? Мне сегодня рассказали всякие странные вещи, о поединке. Пытался что-то украсть…

Канария придвинулась ближе, беря руку мужа и целуя ладонь.

— Пустое, мой герой. Он сбежал с этой девчонкой. Наложницей Теренция. А будет знать, как тащить в хороший дом грубую девку-рабыню. Прости, я знаю, ты уважаешь старика, но так поступать — неуважение к хозяйке высокого дома!

Перикл обнял жену и захохотал, задирая бороду вверх и качая большой головой.

— Значит, сговорились и хотели поживиться перед тем, как удерут? Э-э-э, жена, жена. Видишь, как глупы бывают женщины, когда мужья оставляют их вершить мужские дела. Ну ничего, я дома и больше не будет никаких мошенников и никаких девок-наложниц.

«Кроме тех, что ты привез для себя…»

Смеясь, Канария вертелась в объятиях мужа, вскрикивала, тяжело дыша. И повернувшись к дверям, недовольно спросила возникшую у занавеса няньку:

— Чего тебе?

— Моя госпожа. Алкиноя. У нее горячка. Она мечется и зовет тебя.

Канария закатила глаза и встала, поправляя сбитый хитон. Кивнула мужу, улыбаясь с обещанием.

— Девочка взрослеет, Перикл, думаю, это женские хвори, она их еще боится. Пойду успокою.

На лестнице сладкая улыбка сбежала с темнеющего лица. Кусая губу, Канария стремительно вошла в детскую, где в девичьей половине, отделенной от спальни мальчика высокими резными ширмами, лежала Алкиноя, прижимая к груди любимую куклу и мрачно глядя в стену.

— Ну, что случилось? — Канария села рядом, щупая щеки и лоб дочери.

Та отвернулась, горбя спину. Пробубнила:

— Уйдет пусть.

— Нянька, выйди. Посмотри, спит ли Теопатр.

На подоконнике метнулось пламя на клюве глиняного петушка, раскрашенного яркими красками.

— Мне грустно, — Алкиноя не поворачивалась. Широкая, как у матери спина, напряженно круглилась, натягивая прозрачную ткань рубашки.

— И все? Спи, завтра я куплю тебе новые браслеты.

— Не хочу. Пусть вернется учитель Техути. Тогда мне не будет грустно.