Хаидэ

— Ты сама захотела, — сказала черно-красная женщина с извилистым лицом. И нагибаясь, нырнула под ленивое колыхание серой бахромы.

Алкиноя с тоской оглянулась на угловатые и змеистые фигуры. Нет, только не обратно, не идти между ними, касаясь плечами хищно скрюченных каменных пальцев.

Когда она, подвизгивая от страха, догнала мать, та уже открыла дверь в тайную комнатку и, втащив Алкиною за руку, захлопнула ее.

— Мой поклон тебе, великая черная Кварати!

Мерный голос поплыл в полумраке, вполз в уши девочки и замер у растопыренных в воздухе ног статуи, стоящей на мощном змеином хвосте.

— Мой поклон тебе, славный Огоро, муж черной богини! — Алкиноя старалась не смотреть, как мать, кланяясь, осветила свирепое лицо, что выглядывало из-под головы ящерицы с распахнутой пастью. Свет пробежал по гладкому животу, стоящему на четырех драконьих лапах и потерялся в свитых кольцах длинного хвоста.

— Моя дочь, дочь жрицы тьмы и багрового света, пришла смотреть на вашу добычу. Позвольте ей увидеть и запомнить, не теряя рассудка.

Сильная рука схватила Алкиною за шею, нагибая для поклона.

— Вот она, просит вас и возносит хвалу.

Падая на колени, девочка закланялась, часто дыша пересохшим ртом. Рядом торжественно сгибала крупное тело Канария. Выбормотав приветствия и просьбы, встала и, маня дочь, обошла статую мужчины-ящера, пробираясь вдоль стены за спинку каменного трона. Поднеся светильник к грубым деревянным прутья, что выходили из пола, утыкаясь в потолок, сказала шепотом:

— Стой тихо. И смотри.

Свет прыгал, мешая видеть, длинные тени ползали внутри маленькой камеры с вогнутыми стенами, похожей на внутренность каменного яйца. А потом успокоился. И стало видно, кроме длинных теней в камере ничего нет. Брошена на пол миска с блестящим черным краем, рядом валяется на боку кувшин. И все. Пусто.

— Мама…

— Тише! — прошипела женщина и стиснула руку дочери, — подумай о нем. Думай, чего хотела!

Алкиноя, тупо глядя на миску, попыталась вспомнить о своих ночных мечтах. Но ничего не возвращалась в перепуганную голову. Рука матери держала крепко и девочка ужаснулась, если не выполнить приказа, вдруг сумасшедшая мать бросит туда ее — свою дочь, заставит жить там и жрать из миски, вылизанной до блеска. Она зажмурилась, стараясь изо всех сил. В саду, сидели в саду, у мраморного прохладного стола. И Теопатр все время глядел в сторону, мечтая удрать…

— Мир полон чудес и событий, — наставительно произнесло что-то внутри клетки, поскрипывая самодовольным голосом, — несть числа чудесам. Но я знаю их все.

Мать дернула девочку за руку, заставляя открыть глаза и смотреть.

В центре каменного яйца стояла, покачиваясь, бледная фигура, маленькая, как кукла, с гордо поднятой белесой головой и размытым лицом. Расширенными глазами Алкиноя следила, как дымная кукла развела прозрачные ручки, сложила их за спиной и сделала шаг, утопая призрачной ногой в каменном полу. Заходила, подбочениваясь. Теряя себя в стене и вылезая обратно, шла к другой. И, поскрипывая, все говорила и говорила, перемешивая обрывки рассказов и уроков.

— Высокие жрецы поименовали все часы дня, и двенадцать богов шли один за другим из утра в ночь. А вода в роднике может отравить сама себя, если погадит в нее длинная птица Гох, несущая яйца в одной корзине и перекладывающая крыло через правый коготь на левой лапе.

Алкиноя заплакала, наконец, дергая стиснутую руку. И тут же замолчала. — Фигурка, замерев, повела лепешкой лица и, словно услышав плач, двинулась к решетке.

— Девочкам следует лелеять свои груди, подкрашивая соски пеплом кобыльего молока, ведь старец Гомер вызнал у самого Зевса, что Баст всегда сумеет махнуть мохнатым хвостом.

— Мама!..

Она выдернула руку, прижимая кулак ко рту. Фигура, покачиваясь у самых прутьев, росла. На бледной лепешке лица проявились глаза и нос, знакомый рот, искривленный самодовольной улыбкой. Рассыпались по ушам отросшие волосы. Будто кто-то куском белого камня намалевал учителя Теху, грубо кроша камень и промахиваясь, но в общем похоже. Так рисуют на ярмарках заезжие бродяги-художники, высмеивая толпу.

Рядом мать, тяжело дыша, вдруг зашептала что-то, гладя себя по бокам и покачиваясь. И Техути, становясь все ярче и настоящее, приник к решетке, уже не глядя на Алкиною.

— Моя богиня! Свет моих глаз, огонь моих бедер, смотри, я приготовил подарок, чтоб приходить каждую ночь, под кем бы ты не лежала… снова и снова обманем всех, великая жрица темных богов! Протяни руку, возьми то, что теперь твое, навсегда!

— Мама! — Алкиноя отступила от матери. Светильник косо повис на пальце Канарии, капая маслом.

— Мама! Я боюсь!

Техути надменно обратил взгляд на свою ученицу, прижался к решетке, сгребая белую тунику на животе и обнажая мужское, на что Алкиноя не стала смотреть, зажмуриваясь и стукаясь локтями о стену за своей спиной.

— Выгони эту неспелую девку! — загремел гулкий голос, прыгая в круглых стенах каменного яйца, — выгони, чтоб не мешала нам предаваться любви! Ты же знаешь, я хочу тебя-а-а, только тебя-а-а-а, бо-ги-ня-а-а-а!