Хайдеггер и восточная философия: поиски взаимодополнительности культур

Противоречивое отношение Ницше к ведантизму проявляется в следующих его сентенциях на этот счет. С одной стороны, он находит в ведантизме ряд моментов, позволяющих его оценивать как высокую концептуальную мысль. Например, в сочинении «По ту сторону добра и зла», в отделе третьем «Сущность религиозности», он пишет о сходстве мысли Канта о субъекте («душе») с философией ведантизма. «Кант, – пишет он, – хотел, в сущности, доказать, что, исходя из субъекта, нельзя доказать субъект, – а также и объект может быть, ему не всегда была чужда мысль о возможности кажущегося существования индивидуального субъекта, стало быть, „души“, та мысль, которая уже существовала некогда на земле в форме философии веданты и имела чудовищную силу»[301]. Эту и ряд других идей Ницше почерпнул из трудов выдающегося немецкого индолога Пауля Дёйссена, с которым Ницше познакомился еще в 1859 г. и которого считал своим другом. Вышеуказанную идею о сходстве взглядов Канта и ведантистов он почерпнул из работы П. Дёйссена «Веданта и Платон в свете кантовой философии» (русский перевод 1911 г.). Ницше цитирует места также из работы П. Дёйссена «Система веданты» (1863), обнаруживая свое знакомство и с другой его работой «Сутра-веданта» (1887). Речь идет о Брахмане в трактовке Шанкары (VIII в.), комментарий к которому написал П. Дёйссен[302]. Несмотря на столь положительное, даже возвышеное отношение к ведантизму, Ницше считает и ведантизм, и платонизм догматическими философиями. «Кажется, – пишет он, – что все великое в мире должно появляться сначала в форме чудовищной, ужасающей карикатуры, чтобы навеки запечатлеться в сердце человеческом: такой карикатурой была догматическая философия, например, учение Веданты в Азии и платонизм в Европе»[303]. И хотя Ницше готов выразить при этом свою благосклонность в целом этим учениям, но самым большим заблуждением все же считает «выдумку Платона о чистом духе и добре самом по себе»[304]. Ницше видит определенные сходства в толковании добра и зла у буддиста, ведантиста (брахманиста) и христианского теолога, хотя и подчеркивает наличие различия в трактовке возможности избавления от зла, от страдания[305].

И, наконец, в отношении избирательного отношения Ницше к китайской мысли можно сказать, что Конфуция он относит к «исправителям» человечества. Слово «исправителям» закавычено самим Ницше не случайно. «Ни Ману, ни Платон, ни Конфуций, ни иудейские и христианские учителя никогда не сомневались в своем праве на ложь»[306]. Имя Лао-цзы он упоминает вскользь, ехидно замечая, что Ренан Жозеф Эрнест выражается языком знаков, что ни одно его слово нельзя воспринимать буквально. «Между индусами он пользовался бы понятиями санкхьи, среди китайцев – понятиями Лао-цзы и при этом не чувствовал бы никакой разницы»[307]. Китайскую поговорку: «Уменьши свое сердце» (siao-sin), «которой матери учат уже своих детей», Ницше считает возможным применить ко своим современникам, склонным к самоумалению. Канта он называет великим китайцем из Кенигсберга[308].

§4. Восточные мотивы в творчестве раннего и позднего Хайдеггера: первые наброски

Подведем некоторый итог. Текстологический анализ таких трудов раннего Хайдеггера, как «Бытие и время» (1927), «Кант и проблема метафизики» (1929), лекция «Что такое метафизика?» (1929), лекционный курс 1929–1930-х гг. «Основные понятия метафизики» (1929), а также знакомство с некоторыми более ранними его трудами свидетельствует о том, что он почти не обращался непосредственно к результатам востоковедных исканий в немецкой мысли. В «Бытии и времени» он дискутирует с В. Гумбольдтом относительно наречий места, считая, что они «суть определения присутствия, они имеют первично экзистенциальное, а не категориальное значение»[309]. Констатируя, что В. Гумбольдт «сделал язык проблемой», Хайдеггер считает, что его сравнительное языкознание (то есть «всеохватывающее сравнение по возможности многих и отдаленных языков» не может сформировать учение о значении в контексте понимания речи как экзистенции. «Учение о значении, – пишет он, – коренится в онтологии присутствия. Его расцвет и гибель зависят от судьбы последней»[310]. Имена Гете и Гердера упоминаются им в связи со статьей К. Бурдаха «Фауст и забота» (1923) для подтверждения своей «экзистенциально-онтологической интерпретации как заботы»[311]. Лейбница он упоминает в своем лекционном курсе 1929–1930-х гг. «Основные понятия метафизики» в связи со своим разбором взглядов европейских мыслителей, которые рассматривали «философскую истину под видом абсолютно достоверной истины» (Платон, Аристотель, Декарт, Лейбниц, Гегель). Речь идет об изречении Лейбница, что «без математики не проникнуть в основание метафизики»[312].