Хайноре. Книга 1

Нора кивала и слушала, раздумывала уже как хозяйством мужненым будет распоряжаться, как ей все завидовать будут, как станет самой богатой в Пастушьем Доле. Пригляделась она к Гавару, как тот мостится тушей своей меж дверью и стеной, дак вроде и не такой уж старый, седины совсем чуточку, борода густая мясистую шею прячет, а брюхо… ну так тятька к своим годам тоже брюхо знатное наел, это, можно сказать, гордость.

И вроде бы смирилась она уже с судьбой такой, как дверь без стука отворилась.

— Ну, со старостой я… Ах ты сука!

Не успел Гавар кулак свой тяжелый обрушить, как северянин раз и отскочил! А сам пастух как завалится вперед, а рыжий как прыгнет на него, как скрутит, гибкий, увертливый, что змей. Нора вскрикнула, с ногами на кровать вскочила, а эти двое давай бороться и пыхтеть, один душит, другой рвется, кулаками как молотами в разные стороны машет, да без толку. А потом рыжий как рыкнет, как сожмет со всей силы, Гавар глаза закатил, посинел и хрусть! сразу обмяк. И уже не Гавар это был, а мешок бездыханный, сломанная кукла… Рыжий разжал руки, и тело грузно рухнуло на пол.

Он смотрел на нее, страшно глазами вращая, дышал часто и громко, как загнанный зверь, и чувствовала Хайноре, как сама, точно мертвая, на постель оседает.

— Что ж ты, дура, наделала…

— Я?..

— Ты! Молчать надо было, молчать! Ну давай сюда язык, сука ты такая, не снадобится больше…

Хайноре тут же слетела с постели, упала ему прямо в ноги, ухватила за сапог, прижалась.

— Не хотела! не хотела, прости! прости дуру, не буду так больше, ни за что не буду, никому не скажу, прости, прости, прости! он сам! сам спросил, сам догадался, я не хотела говорить, не хотела, не калечь, молю тебя, молю! что скажешь, все, что скажешь сделаю!..

А сама ревела, себя не помня, страшно ей было, так страшно, как только может быть человеку, так она кары Всесоздателя не боялась, как этого северянина.

Сгреб он потом ее одной рукой, бросил на кровать, она сжалась, забилась в угол, глаза руками закрыла и наревелась всласть, досуха. А когда пришла в себя, поняла, что не стал северянин ее наказывать, подняла тяжелую голову и огляделась.

Рыжий уже деловито обшаривал Гаваровы пожитки и складывал все самое ценное на краю постели. Там и кошель увесистый был, и три головки овечьего сыра, и хлеб, и бурдюк с брагой и еще всякое по мелочи. Только на тело у стены Нора старалась взгляд не опускать.

— А улов-то хороший, — усмехнулся северянин, разглядывая Гаваров меч. — Старый, конечно, видно. Но добротный. На первое время сгодится, — сунул его себе за пояс, а потом глянул на Нору. — Ну, подельница, вставай, собирайся. Тикать будем. Да побыстрее.

Глава 4. Жена

Из Выселок они ушли быстро, окольными путями, стараясь кузнецу и старосте на глаза не попадаться. Долго-долго шли вперед то по тракту, то через лес, чтобы ненароком патруль не встретить. Уж очень северянин боялся, что его признают. А чего его признать? Мужик мужиком, а что с северными корнями, так то приглядываться надо. Не понимала Нора его, но слово лишнее сказать боялась. Ежели велел рыжий с дороги свернуть, значит свернет, куда скажет пойдет.

Шли до самой ночи, а ночью встали лагерем на берегу Маслички, развели костер и грелись, поедая сыр, да запивая брагой. Нора вздыхала грустно, очень уж ей хотелось хотя бы ночку в постели поспать — всяко мягче, чем на земле. Интересно, а северянин в самом деле хотел в Выселках осесть, пока у кузнеца монетку не заработает?

— Сдурела что ли? — хохотнул рыжий, когда она спросила. — Вот мне надо время терять. Обчистил бы его как липку в первый же день, и поминай как звали.

— Ты ещё и вор…

— Поглядел бы я на тебя, окажись ты одна на чужой земле, — фыркнул рыжий. — Ты б не только воровать стала, ты б и легла под кого придется.

— Уж после тебя хоть под лешего!

Северянин расхохотался, шлепнул Нору по заду и снова к бурдюку приложился. Сегодня он что-то добрый был, даже за колкость не наказал, не иначе как захмелел… и впрямь. Развалился у костра, голову на бревно опустил, а глаза блестят, бледные его, будто маслом смазанные. Хорошо ироду, зло думала Нора, вот бы вынуть сейчас нож, перерезать северянину глотку, а может и обождать пока заснет… Мысль крамольная грела ее пуще костерка.

— Домой хочу, — вдруг сказал рыжий, глядя на распускающуюся луну. — К ледяному мокрому ветру, стылой земле, к горячему очагу, настоящей браги хлебнуть, а не этого пойла из пастушьей мочи.

— Глядите, размечтался как.

— Ты ядом плюйся, не плюйся, а я все равно вернусь. Пусть, может, и не ждет уже никто, но вернусь. Да так, что запомнят… — взгляд его маслянистый вдруг помрачнел, сжал рыжий в кулаке мягкий бурдюк и выплеснул остатки в костер.