Хакер Астарты

Абзацы “чистой поэзии” – любовь к земле шла по этому разряду – чередовались с заметками о втором секретаре обкома Зенковиче и первом секретаре райкома Наталье Двигун, о заседаниях райкома, о скрытых обидах (“Мне пришлось на ночь глядя возвращаться домой, но я подумал, что еще недостоин, еще ничем не заслужил перед народом и партией, и, кроме того, старая Михаловна тоже пошла пешком, и как только я подумал, что все правильно, на душе стало легко, и я увидел лунную ночь…”), слишком назойливо все эти секретари аттестовались замечательными людьми, а односельчане “тружениками” и “труженицами”, встречалось и такое: “его отличало глубокое понимание жизни простых людей”. В то же время нельзя было понять, приходится Наталья Двигун какой-нибудь родственницей легендарному Петру Двигуну, или нет.

Сквозь мусор лукавой и натужной лирики пробивались приметы жизни в разрушенной деревне среди болот. Там неподалеку перед войной начали торфяные разработки, работали женщины и дети, норма у них была – тысяча торфяных кирпичей в день на человека, десятки тонн земли, вынутой со дна черенковой лопатой.

Дневники рассказывали о тех 48-49 годах, которые я помнил. Молодые односельчане поэта, скорее всего, подались в Могилев и Минск, кто-нибудь работал на Тракторном, и дети его стояли в одних очередях со мной за мукой и хлебом. Я вырос среди вчерашних деревенских, не зная, откуда они пришли, чувствуя что-то сырое, голодное, безрадостное, наползающее на строгую геометрию первых, немецкими пленными построенных кварталов. Впрочем, я чувствовал наоборот: геометрия прямых углов наползала на округлую бесформенность холмов. Это бульдозерное достижение было первым моим эстетическим чувством. Оно так и осталось во мне. Став писателем, я завидовал всем, способным воспринимать эстетику ветвистую и утонченную, как японские икебаны. А для меня эстетика рухнула под напором хлынувшей из разрушенных деревень бедности, дощатых сарайчиков под толем да исподнего белья на веревках поперек всех дворов. Но это к слову.

Нигде в дневниках не упоминались годы войны, ни слова не было о Литвинчуках и Локтеве. Я написал старику теплое письмо. Для этого не пришлось насиловать себя, лишь чуть-чуть преувеличил то, что и в самом деле во мне было. Попросил сообщить, если старик узнает что-нибудь о бывшем городском голове Андрее Федоровиче Локтеве.

Месяца через три получил электронное письмо:

“Уважаемый г. Федоров! Виктор Николаевич Славич сказал мне, что Вы собираете материал об Андрее Федоровиче Локтеве, и дал Ваш e-mail. Я тоже собираю материал об этом человеке, и мы могли бы обменяться им. Сообщите, с какой целью Вы собираете материал, если можно – подробнее. С уважением, Степанкова”

В этот день Дуле снова показалось, что я – не я, засобиралась “домой”, пытался успокоить, было уже темно, она рвалась к двери, не пускал, она оскорбляла, даже замахивалась, это длилось часа два, пока не довела себя до изнеможения. Паника сменилась апатией, уговорил лечь, подчинилась, а взгляд оставался подозрительным. Догадался, что надо перестать уговаривать и просто попросить прощения. Она счастливо улыбнулась и мгновенно уснула, а я, конечно, не мог ни спать, ни читать, решил посмотреть почту и увидел письмо. Просьба Степанковой сообщить, зачем собираю материал, была типично советской, напоминала ведомство Кожевникова, но мне нечего было скрывать.

“Уважаемая г. Степанкова! У меня есть издания книг А. Ф. Локтева “Холм Астарты” (“Светоч”, Берлин, 1924), небольшой отрывок рукописи, “Боги Ханаана” на французском языке под псевдонимом Аndre Tevlok и несколько листков с заметками. Письменным биографическим материалом не располагаю. С уважением, Федоров (Кишкельман)”.

Утром прочел ответ:

“Дорогой Наум! Как я рада, что ты нашелся! Клянусь, что-то мне подсказывало, что это ты! Я – Таня Кобзева. Надеюсь, ты еще не забыл Ольгу Викентьевну Кобзеву и ее дочь! Сажусь писать тебе подробное письмо. Столько всего надо рассказать! Таня”.

Дуля проснулась веселой и доверчивой. Я спросил:

– Помнишь Ольгу Викентьевну?

– Конечно, помню.

– Получил письмо от ее дочери.

– От Тани? Молодец, нашла тебя. Что она пишет?

– Просто написала, что садится писать большое письмо. Напишет – почитаем.

– А где она?

– Не знаю.

– Как Ольга Викентьевна себя чувствует?

– Она умерла.

– Что ты говоришь! – равнодушно сказала Дуля. – Ах, да.

Танино письмо пришло недели через две.

“Дорогой Наум! Не знаю, с чего начать. Я знаю, что ты писатель. Мы читали твои рассказы в “Новом мире”, и я подумала, что это, наверно, ты. Кто еще мог описывать наш Заводской район тех лет? Мама говорила, что ты обязательно будешь писателем. Извини, но она сказала: “Он слишком хороший человек, чтобы быть хорошим писателем”. Она тебя любила.