Нигде в дневниках не упоминались годы войны, ни слова не было о Литвинчуках и Локтеве. Я написал старику теплое письмо. Для этого не пришлось насиловать себя, лишь чуть-чуть преувеличил то, что и в самом деле во мне было. Попросил сообщить, если старик узнает что-нибудь о бывшем городском голове Андрее Федоровиче Локтеве.
Месяца через три получил электронное письмо:
В этот день Дуле снова показалось, что я — не я, засобиралась «домой», пытался успокоить, было уже темно, она рвалась к двери, не пускал, она оскорбляла, даже замахивалась, это длилось часа два, пока не довела себя до изнеможения. Паника сменилась апатией, уговорил лечь, подчинилась, а взгляд оставался подозрительным. Догадался, что надо перестать уговаривать и просто попросить прощения. Она счастливо улыбнулась и мгновенно уснула, а я, конечно, не мог ни спать, ни читать, решил посмотреть почту и увидел письмо. Просьба Степанковой сообщить, зачем собираю материал, была типично советской, напоминала ведомство Кожевникова, но мне нечего было скрывать.
Утром прочел ответ:
Дуля проснулась веселой и доверчивой. Я спросил:
— Помнишь Ольгу Викентьевну?
— Конечно, помню.
— Получил письмо от ее дочери.
— От Тани? Молодец, нашла тебя. Что она пишет?
— Просто написала, что садится писать большое письмо. Напишет — почитаем.
— А где она?
— Не знаю.
— Как Ольга Викентьевна себя чувствует?
— Она умерла.
— Что ты говоришь! — равнодушно сказала Дуля. — Ах, да.
Танино письмо пришло недели через две.