Халкидонский догмат. Повесть

Аверьянов примирительно кивнул, облокотился о край стола, подался вперед, наклонился ко мне, словно хотел что-то сказать мне на ухо. Но я попросту не понял его намерений. В следующий миг он схватил меня за шиворот и что есть силы потянул на себя.

Мой локоть сорвался со стола, и вместе мы рухнули на пол.

Лежа на полу, Аверьянов продолжал одной рукой удерживать меня мертвой хваткой за ворот, а другой вцепился мне в шею. В этот миг я, кажется, действительно предпочел бы быть задушенным. Можно представить себе, как безобразно выглядела сцена со стороны. Ресторанная публика, смотревшая на нас, вряд ли понимала, что происходит, ведь минуту назад мы мирно беседовали, и вот вдруг полезли друг на друга с кулаками. Но Аверьянов и вправду пытался меня задушить.

Наконец служащие заведения спохватились. Над головой у меня замаячила чья-то тень. Сквозь темные пятна, плывшие у меня перед глазами, я увидел склонившуюся надо мной страшноватую физиономию Мустафы. Кто-то из поваров, крупнотелый и краснолицый, оттаскивал Аверьянова в сторону, ухватив его неподатливую тушу за плечи. Раздался треск ― это на Аверьянове лопнул пиджак. Некоторые посетители заведения повыскакивали из-за столов. Двое официантов тем временем обступили меня поплотнее, вероятно, в полной уверенности, что меня тоже придется усмирять как буйнопомешанного. И когда я наконец пришел в себя, то увидел на входе полицейских…

Официанты расступились, давая дорогу стражам порядка. Я поднялся с пола. Присмиревший Аверьянов смотрел на стоявших вокруг с немым укором и словно призывал всех взглядом к действиям: «Господа товарищи, чего же вы стоите? Теперь ваша очередь меня мутузить!»

Судя по воинственному виду полицейских, нас следовало немедленно скрутить в узел. Однако обошлось без применения силы.

Мы стояли с понурыми лицами, руки по швам, ни дать ни взять подравшиеся недоросли. Да и можно ли тут было разобраться, кто зачинщик, а кто жертва бесчинств?

Нас подтолкнули к выходу. Лицо Аверьянова исказилось. Он судорожно вздрагивал при каждом прикосновении к нему, будто его ошпаривали кипятком, и затравленно бегал глазами по сторонам. У меня даже промелькнула мысль, не высматривает ли он удобную лазейку, чтобы рвануть в сторону и дать деру. Я не мог прийти в себя от пережитого волнения и старался поточнее выполнять все требования полицейских ― из опасения, что любой неосторожный жест, чего доброго, будет не так истолкован, и тогда нам обоим достанется еще и дубинкой по ребрам.

Темный ночной тротуар, на который нас вытолкали как спьяну подравшуюся шпану, был мокрым от прошедшего недавно дождя. Свежий воздух и безлюдная улица казались спасением от только что пережитого позора. Проезжую часть преграждал полицейский микроавтобус. Его боковая дверь была открыта. Один из полицейских жестом приказал нам лезть вовнутрь.

Аверьянов замешкался. В тот же миг на улице показался Мустафа. Подойдя ближе, он протянул Аверьянову его бумажник, видимо, вывалившийся у него из кармана в разгар свалки. Взяв бумажник, Аверьянов извлек несколько купюр по сто евро каждая и протянул эту кипу денег Мустафе.

Тот заводил перед лицом растопыренными пятернями, но деньги всё-таки взял.

— Всё нормально! О’кей… О’кей… ― твердил араб.

Нас вновь пригласили в микроавтобус.

Аверьянов заглянул в распахнутую дверцу, затем повернулся ко мне, что-то злобно промычал и снова полез на меня с кулаками.

На этот раз полицейские его скрутили, надели на него наручники и уже согнутого в три погибели втолкали в микроавтобус. Мне же было предложено пройти к легковой полицейской машине с включенными мигалками, которая стояла впереди…

Я даже не успел толком разобраться, куда именно нас привезли. Молодой атлетического сложения офицер, которому нас сдали в участке для дальнейшей процедуры, был одет в штатское, джинсы, черный свитер, обтягивающие его крепкие бицепсы. Мы оказались в безликом сером помещении. Нас усадили в разные углы. Трое полицейских в форме остались дежурить у входа.

Офицер в штатском, время от времени бросая на нас с Аверьяновым вопросительные взгляды, что-то долго изучал на своем мониторе, затем листал загранпаспорт Аверьянова и внимательно разглядывал мое французское удостоверение личности.

Аверьянов лунатично глазел в потолок и странновато, как невменяемый, покачивался. Растрепанный, с торчащими в разные стороны прядями волос, без пуговиц на рубашке, в разодранном пиджаке, с красным, лоснящимся от испарины лицом, он производил невыносимо жалкое впечатление ― казался не просто подвыпившим, а ненормальным. И хотя сердце у меня разрывалось на части от сочувствия к нему, искать примирения в столь официальной обстановке я был не готов. С каких слов начать объяснения? Какими доводами привести беднягу в чувство? Всё казалось бессмысленным, безнадежно нелепым.