Хам и хамелеоны. Том 1

Мариус предлагал Маше проветриться, отправиться вместе в Цюрих. Его родители, в конце августа приезжавшие в Виллар, звали их к себе. Был запланирован семейный совет по поводу очередного дележа имущества, и собирались только ближайшие родственники. Заодно семейство созывало полгорода на обед, приуроченный к какому-то юбилею… Маша понимала — это лишь предлог. Мариус просто не знал, как выманить ее из детской, где она по-прежнему проводила большую часть своего времени, и, не исключено, что опять шел на поводу у жены… Маша от поездки отказалась. Мариус уехал один. И в тот же день в Вилларе всё до неузнаваемости изменилось.

С раннего утра Лайза, неумытая, прямо с постели, оккупировала детскую. Обдавая кислым запашком простокваши, она блуждающим взором провожала всё, что попадало в ее поле зрения, погруженная в какое-то новое странное состояние.

Василий ночью плохо спал и с утра пораньше капризничал. Покормив его, Маша сменила подгузник. Лайза молча следила за каждым ее движением. Маше становилось не по себе.

Вошла Эльза. Надушенная своим неизменным «бальзамом» из металлической баночки, которую регулярно забывала в общей ванной комнате, она взяла Василия на руки и какое-то время моталась с ним по комнате, после чего, подхватив его одной рукой, другой принялась перекапывать кроватку в поисках утерянного день назад золотого крестика. Почему она искала крестик в кроватке, где его уж точно не могло быть? Почему ей приспичило делать это именно сейчас, когда на руках был ребенок? Василий выражал свое недовольство криком. Когда швейцарка наклонялась вперед, были видны ее тяжелые отвислые груди: раз хозяина дома нет — зачем надевать бюстгальтер?

Так и не дав малышу уснуть, решив, что отсыпаться он будет на улице, в коляске, Лайза с Эльзой стали примерять на Василия обновки, купленные день назад. На Машу они не обращали никакого внимания. После очередного переодевания они отправились за коляской. И затем гоняли «ландо» по аллее до самого обеда. Вася вредничал, плакал, то и дело из коляски раздавалось жалобное «апчхи». Но ни та, ни другая не понимали, что с гор тянет сыростью. Мáшины возражения услышаны не были. Так проходил день. Машу звали в детскую только для кормления, как постороннюю роженицу, которой подсовывают чужое дитя на выкорм.

К вечеру она заметила у Василия сыпь на ножках. Эльза утверждала, что причина высыпаний — в грудном кормлении. Не пора ли, мол, завязывать? Лайза опять сидела в детской, с уже знакомой Маше застывшей маской на лице. По одному ее молчанию нетрудно было догадаться, что ее опять разрывают на части сомнения и противоречия, и это нередко предшествовало настоящим истерическим припадкам. Маша боялась, что очередной произойдет тут же, в детской, и старалась не дать для этого ни малейшего повода.

Василий, как назло, не засыпал. Словно губка впитывая настроение взрослых, в объятиях Лайзы, напряжение которой ему, конечно же, передавалось, он недовольно кряхтел и хныкал. У Эльзы хватило ума накинуть на одеялко Машин платок: запах матери Васю успокаивал. Однако эта уловка не ускользнула от внимания Лайзы. В глазах ее сверкнули молнии. Всем своим видом она давала Маше понять, что тяготится ее присутствием. И это было невыносимо.

Или ей мерещилось? Маша больше не могла разобраться, что правда, а что плод ее воображения. Проклиная себя за мнительность, она пыталась взять себя в руки. Но как только начинала думать о чем-то ином, прежние мысли бесцеремонно вторгались в голову с каким-то беспощадным упорством.

В доме все вскоре улеглись, но ей не удавалось сомкнуть глаз — от усилий не думать о том, что происходит в детской и что будет потом, что ждет их обоих — ее и сына. Отчаяние ослабило тиски лишь позднее, когда Эльза среди ночи позвала ее кормить…

Без сна прошел и остаток ночи. Укутавшись в одеяло, Маша сидела у себя в комнате на подоконнике и наблюдала за ночным садом, всматривалась в подкрашенные лунной синевой газоны, над которыми благодаря полнолунию ярко серебрились контуры кустов. Вдали сквозь сероватую мглу проступал знакомый рисунок гор, легко узнаваемый за притаившимися в тени силуэтами пихт. Время от времени деревья, как живые, выдавали свое присутствие осторожным колыханием. И тогда возникало пронзительное чувство, что в темноте и вправду прячется кто-то живой…

Светало неожиданно рано. С началом рассвета мысли, словно загустев, потекли медленнее. Именно это и позволяло в них разобраться. Мало-помалу мир стал разглаживаться, как что-то скомканное, но мягкое — стоило только потянуть за края. Туман в голове внезапно рассеялся. Маша даже не заметила, когда именно: в детской, в своей комнате у окна, ночью или уже на рассвете — к ней пришло решение. Как не знала и того, было ли это решение твердым и бесповоротным, и откуда вообще в ней взялись силы, как смогла она отважиться на подобный шаг, да еще и тщательно, до последней детали всё спланировать и ни словом, ни жестом не выдать своих намерений…