Хам и хамелеоны. Том 1

Без малейшего усилия над своим воображением, хотя и с неприятным чувством, что сознательно совершает нечто неправильное, сродни святотатству, Иван представлял себе буфетчика в самых разных ситуациях, в разной обстановке. Образ был фактурным, пластичным и податливым. Лопухов даже смог вообразить этого человека лежащим в гробу: еще свежа была в памяти картина, увиденная в церкви несколько минут назад. На безжизненно-восковой, всё еще виновато-беспечной физиономии так и проступала печать благодушного заупокойного умиротворения. Но в своем воображении Иван почему-то представлял гроб не с красной обивкой, а с черной. И стоял этот черный гроб не в церкви, а в отсыревшем деревянном кузове грузовой развалюхи с намалеванными белой краской номерами… Борта откинуты. Цепляясь за них и подсаживая друг друга, в кузов лезут незнакомые люди… Представлял Иван и место последнего пристанища буфетчика. Тут и погост, и нагромождение ржавых обелисков, меж которых вьются в стороны заросшие жухлым чертополохом и раскисшие от грязи кладбищенские тропы. Тут и швабра, всаженная в рыхлый холмик глинозема. Мнимый «горизонт» сливался с увиденным наяву. Где-то здесь и был «порог описуемости», предел всему. Воображение не выносило сопоставления с действительностью. Действительность не выносила анти-действительности. Наступал какой-то коллапс. Не он ли и поджидал за всеми этими «горизонтами»? Коллапс, спадение границ, уход в новое измерение, внутрь себя… Воображение, это загадочное всезнайство, как ни странно, выхолащивало абсолют из исходного, еще не облеченного в слова представления о вещах, о мире, о себе самом. Воображение наделяло пониманием. Но оно же и размывало знание как таковое. Человеку, с его всеядной природой, для которой характерны повышенная чувствительность к каждому дуновению ветра, зависимость от всего на свете, данное качество было, наверное, ни к чему. Скорее, даже в тягость. Но многие ли это сознают?..

Поймав на себе виноватый взгляд буфетчика, Иван вдруг понял, что не может капитулировать, не может спустить всё на тормозах, не может опять всё бросить, взять и уехать… Это было бы тем самым малодушием, на которое указывал даже анонимный аналитик Глебова. Временным спасением от всего, если уж искать этого спасения, мог стать лишь отъезд в Тулу, к отцу. Эта внезапная мысль вдруг поразила его своей очевидностью.

Иван решил сегодня же позвонить отцу и брату, чтобы окончательно всё с ними согласовать. И как только он принял это простое решение, впервые за многие дни он почувствовал, что с плеч его свалился непосильный груз…

Четырнадцатого июля в родильном доме Святой Фелиции под Женевой Мария Лопухова родила мальчика, не доносив двух недель, но роды прошли легко и быстро.

Пухлощекий, с едва заметным белесым пушком на крупной головке, новорожденный был назван Базилем и передан на воспитание фактическим родителям, подданным Швейцарии Мариусу и Элизабет-Эстер Альтенбургерам… В таком духе были составлены документы, нескончаемый перечень бумаг и заявлений, которые Маше Лопуховой пришлось подписывать в Женеве в дополнение к тому, что месяцы назад Альтенбургеры уже оформили в Нью-Йорке.

Часть бумажной волокиты Мариус решил перенести на осень. А пока новоиспеченный отец сделал всё для того, чтобы суррогатная мать Мария Лопухова могла оставаться в Швейцарии, нянчить и вскармливать младенца…

Жизнь семейства с безвременной монотонностью текла в обжитых апартаментах, занимавших целый этаж старого городского здания на Плас дю Перрон, 7. Квартира была настолько просторной, что, будь в этом необходимость, в ней можно было бы приютить не только Машу с новорожденным и нанятую ей в помощницы няню, а также постоянно прислуживающую домработницу, которая на ночь исчезала в отдельной квартирке в мансарде того же здания, но и еще пару таких же семейств с детьми и прислугой.

На последнюю, августовскую, консультацию новорожденного повезли всем семейством, дома остались только Ева с няней. Первым из такси выбрался Мариус. С великой осторожностью, боясь растормошить младенца, он принял из рук жены старомодную плетеную колыбельку и понес ее во дворик клиники. Едва ребенок оказывался на руках у отца, как он начинал истошно орать. Это повторялось раз за разом. Впечатлительный папа терял уверенность в себе, пуще прежнего боялся сделать что-нибудь не так, а может, просто не хотел выглядеть посмешищем в глазах окружающих. И от этого очень нервничал, впадал в панику, хотя и мужественно пытался это скрывать.

С видом горделивой гусыни за мужем плыла Лайза. Маша, непривычно выспавшаяся, семенила в хвосте. Узкий подол льняного сарафана, купленного ей Лайзой в день последнего обхода детских магазинов в Шамбези, не позволял делать нормальных шагов.

Доктор Манцер вышел семейству навстречу. Невысокий плотного сложения главврач приветливо поздоровался с каждым из них и пригласил в свой кабинет.