Хам и хамелеоны. Том 2

Мальчишке протянули обмотанную тряпьем винтовку с японской оптикой.

— Только не торопись, целься хорошо, — подбодрил Айдинов. — Всё равно не удерут. Дай подняться, потом стреляй. В голову… или в жопу. Между ног целься! Между ног! Сам жить не захочет. Найди упор, вон там, на окне.

Дота перебрался по кирпичному лому, пристроил винтовку на выступе, проверил затвор и стал целиться. Обе фигурки вновь отделились от снега и побежали, петляя по голому пространству в направлении возвышенности, за которой рассчитывали, по-видимому, укрыться; до холма оставалось метров двести.

Прогремел выстрел. Одна из фигурок взмахнула руками. Обе фигурки упали.

Айдинов приставил бинокль к глазам и несколько секунд всматривался.

— Один готов. Молодец! — похвалил начштаба. — Теперь второго… Вот сейчас, смотри — вскочит! Целься!

Раздался второй выстрел. Упала и вторая фигурка.

— Первого прямо в темечко. А другого… Точно — в жопу! Ай да Доди! Ай да молодчина!

Подыгрывая командиру, наблюдавшие передавали друг другу бинокль с таким видом, будто участвовали в азартной игре.

— Сбегаю проверю? — предложил снайпер, доверивший мальчугану свою винтовку.

Айдинов остановил взгляд на подростке. Трясясь, как в лихорадке, тот хотел что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни слова. Начштаба ответил на вопрос отрицательным жестом и приказал оттягиваться к лесу: вертолеты могли появиться с минуты на минуту…

Первое, о чем подумалполковник Майборода при виде доставленного к нему худосочного местного паренька, который шнырял глазами по углам, как загнанный звереныш, это о безвыходности своего собственного положения. Сколько не перечитывал он накануне записи допросов, в голове у него по-прежнему что-то не укладывалось.

В представлениях военного человека с опытом, видавшего виды, которому довелось участвовать в реальных боевых действиях, противником может быть кто угодно — регулярная армия, повстанческая, наемная, в иных случаях даже своя, родная, — можно вообразить себе и такое. Разве не с этой реальностью воюющие стороны сталкивались в республике вот уже несколько лет? Но как воевать с дремучим лесом, с нечистой силой, с самой стихией? Объявлять ей войну было бы так же абсурдно, как попытаться бороться с ураганом или остановить землетрясение. Этнос — разве не является он этой стихией? И будь этот этнос приговорен иноплеменниками к прозябанию и вечному рабству, будь он обречен на исчезновение в силу исторических или еще каких-либо причин — он выживает, подобно плющу, цепляющемуся за голые скалы. Как воевать с людьми, считающими себя прямыми потомками всех племен и народов, в том числе тех, что сегодня пришли их порабощать? Как быть, если даже желторотые представители этой народности, наподобие заморыша, приведенного на допрос, голодную собачью жизнь предпочитают протопленному дому, школе, спортплощадке? Природа мальчугана, какой-то невидимый червячок, вгрызшийся в его ДНК, не давала ему возможности стать другим. Как не могли быть другими его сородичи, чеченцы, шесть тысяч лет, если им верить, прожившие на одном клочке земли — несчастной, сто раз истоптанной сапогами чужих солдат.

Этнос не мог быть воюющей стороной. Потому что войны, которые ведутся с таким противником, выходят за рамки государственности и потому что они толкают людей в ветхозаветную безысходность взаимоотрицания по крови. Эта проблема неразрешима в рамках одной человеческой жизни. Выход из такой ситуации возможен только с исчезновением одной или всех сразу противоборствующих сторон.

В поведении паренька, в мотивировках его поступков Майбороде виделось что-то нечеловеческое. Дело было не только в возрасте. Сопоставляя два природных типа — чеченца и русского, — полковник давно уяснил себе следующее: чеченцы по-другому относятся к крови, и не только тогда, когда свежуют барана, не только в вопросах родства и брака. В этом идеально скомбинированном, уникальном составе белков и эритроцитов чеченец инстинктивно чувствует особый смысл. Чаще всего, даже сам не сознавая, он подчиняет этому ощущению свое мировоззрение. О русском человеке такого не скажешь. Майборода, сколько бы ни старался, не смог бы убедить себя в том, что в крови есть что-то такое, что требует от человека сверхъестественных усилий, жертвенного выворачивания себя наизнанку, сверхотдачи. Как и поголовное большинство русских людей, он умел отдавать должное наследственности, родству. Но никаких таких ощущений, а тем более убежденности, что кровь — начало всему, у него не было, да и быть не могло. Слишком чуждо это природе русского человека…