Хамсин

Они приехали в один из первых городов Палестины под названием Rishon LeZion. В город, основанный на голых песках выходцами из России. На землю, выкупленную бароном Ротшильдом у турок и превратившуюся в огромный оазис. В те времена средний возраст жителей города составлял 33 года.

Первыми бросились в глаза рослые пальмы «с ногами от ушей» и заплетенные плюмерией и пассифлорой заборы. По обочине рос крепкий красный и желтый люпин на растолстевших стеблях. Словно его поили коктейлями «Гербалайф». К нему шли водяные трубочки с вторичной водой, впрочем, как и ко всем остальным ухоженным цветам. Аккуратные дороги с идеальной разметкой. Девушки в военной форме, служащие в армии, с автоматами «Галиль» под руку. Музей истории города на углу улицы Ахад-Ха-Ам от Первой алии.

Они остановились на улице Hannah U-Michael Levin 20, в лимонном доме с волнистыми балконами. У въезда в подземный паркинг росла желтая текома с цветами, напоминающими пышные рюши на нижних юбках. Лада потрогала ее тычинки, и по телу разлилось предчувствие секса. Словно она подпиталась неким эротическим эликсиром.

Квартира на девятом этаже была белой и прохладной. Без ажурных свечей, декоративных рамок и японских кукол. В ней царил минимализм и жил их общий друг, который сейчас отправлялся на Север. На полу блестела молочная, охлаждающая стопы, плитка. Стоял черный пятиугольной формы стол с непроглаженной персиковой скатертью и стулья с очень ровными спинами. Эти спины отражали белый диван с тугими подушками, подвешенный телевизор и низкий столик на ножке, как в черном блестящем зеркале.

Две затемненные спальни, два санузла и кухня-студия были продолжением холла. На самом видном месте красовалась огромная стеклянная ваза, расширяющаяся кверху, полная роз морковного цвета двух видов: «Муви Стар» и «Пасадена». А рядом лежала небрежная записка с текстом: «Лебедев, ревнуй! Мне все еще нравится твоя жена».

Лебедев повертел ее в руках, ухмыльнулся, а потом скомкал и выбросил в мусор.

Пока Дима возил по гардеробу чемодан, Лада прошлась по кухне, выдвигая ящики. На верхней полке стояли квадратные белые тарелки, чуть ниже справа – вилки и ножи с хвостиками, похожими на малахитовые, и много упаковок чая GREENFIELD с медом и облепихой.

Громко урчал широкий холодильник, словно у него был пустой живот. И он не просто охлаждал. Он намертво примораживал все, что в него поступало. В холодильнике постоянно ежился виски в толстой бутылке и были нескончаемые запасы кубичного льда.

В углу скучала соковыжималка, которой давно не пользовались, и нежно пахло из начатой бутылки Fairy шелком и орхидеей. И только маленький топиарий с чесночными головками украшал столешницу. Это был подарок Лады… Тысячу лет назад… Еще с тех времен, когда они все были неприлично молоды…

Лада рассматривала белые ровные стены и видела не просто качественную штукатурку, а историю жизни человека, который здесь обитал. И зачиталась ею, не отрывая взгляд от смятого листа, исписанного только ей понятными словами. В некоторых абзацах были ее еле слышные шаги на носочках…

И было очень приятно находиться в этом доме. Чувствовать его поддерживающую спину. Она даже на секунду поверила, что это место их исцелит.

Вдруг стало волнительно волосам, и она ощутила Димкину руку у себя на макушке. Он стоял за ее спиной и перебирал в руках объемные локоны. Потом нехотя гладил шею, место за ушком, спускался почти к груди, не доползая до соска, и опять возвращался к волосам. Сосок лез из орбит, чтобы самостоятельно достать его пальцы. Лада закрыла глаза и застонала. Потом отвела руку назад и потрогала его бедро. Оно было полно желания. Димка прижался теснее, не сдвигаясь с места…

Они не помнили, как оказались в плотно зашторенной спальне. В состоянии измененного сознания. В легком забытьи. Лада восстановила в памяти его крепкие ноги и очень подкачанную попку. На ощупь искала мошонку и трогала ее языком. Она была мягкая и пахла пустыней. Пустыней, в которой нет песка… Она так хотела вернуть своего мужа… Поэтому легла сверху на его спину, чтобы проникнуть в него всем телом… Просочиться своим загустевшим соком… Почти, как желе…

Он положил свои ладони с уставшими пальцами на ее яблочную грудь. Он накрыл ее сразу всю до самой подмышки. Сосок упирался в середину ладошки, делая акцент на линию жизни. Димка возбуждал Ладу как раньше, в городе, в котором не ложится спать неутомимое солнце. В городе, где поют веселые песни птицы буль-буль, а потом готовят себе сладкий напиток из куска переспевшей папайи. Где цветет красное орхидейное дерево с растопыренными на все стороны цветами. У него были особенные руки. Он прикасался к ее телу так, словно гладил тончайший виссон, словно скользил по поверхности редчайшего клеверного меда. И ее руки стали его продолжением.

Он пробуждал ее очень бережно. Словно медленно заводил заржавевший механизм давно заброшенной куклы, пылящейся на старом шкафу. Одной рукой он искал в ее волосах созвездия, их потерянные маршруты, их встречи, зарождение любви, а другой трогал лоно. Так, как трогают хрусталь. А потом стал покрывать его быстрыми, очень точечными поцелуями.

Она дрожала от сильнейшего возбуждения. И пыталась это скрыть. Старалась не признаваться в своей дикой вибрации, в своем неконтролируемом желании. Он смотрел на ее губы за миллиметр до их начала. И она шептала «да». Он переспросил еще раз, приблизившись вплотную. Она сделала последний шаг длиной в целый год. И это был безумный поцелуй. Выстраданный временем. Выжданный месяцами терпения. В нем были ощущения вечности…

Она еще не опомнилась от него, как он стал медленно входить, натягивая ее тело, как струну. Дразнил. Входил совсем чуть-чуть, пережидая на входе, не спеша окунуться во весь рост. Он входил, словно в первый раз и шептал:

– Я нежно. Еще чуть-чуть… Вот так… Да… Тебе хорошо?

Лада подавалась вперед, пытаясь его вобрать в себя. Он не торопился. Пережидал. Только на лбу выступал пот, напоминающий самые прозрачные бриллианты цвета ривер. Он проникал и смотрел глубоко в глаза. Словно не в тело, а в душу. И хотелось кричать от того, сколько в глубине было красоты.

Она почти увидела фейерверк: смешались звезды, пестрые восточные краски и распласталась невысокая гора Авиталь. И Лада стала задыхаться. Все время переживала, что выдохнет даже остаточный запас. Он резко наклонился. Накрыл ее губы своими. Стал давать воздух. Много. Целых пять пинтов, одновременно раскрывая ее лепестки. А она трогала все его выпуклости, сразу двумя руками.

Зашатался потолок спальни. Как безумный маятник. Страсть стала взрывоопасной, но опять управляемой. Горячая лава готова была вылиться на внутреннюю сторону бедра из обоих тел, но вылилась только из одного. В спальне роились искры от случайно расколовшегося солнечного луча. Тонкое запутанное одеяло валялось на полу. Он сидел перед ней на коленях и входил под таким углом, что остальное перестало иметь хоть какое-то значение…

А потом все стихло. Димка заглянул в глаза и спросил:

– Ты не смогла? Не получилось?

Лада убрала мокрые волосы с лица. На коже остались влажные параллельные полоски.

– Нет… Я в последний момент вспомнила старое…

Разорванные лучи сбросили температуру, как сбрасывает высоту самолет. Как остывает к вечеру летняя, вскипяченная дневным солнцем вода. Одеяло вернулось на место. И они уснули. Димка во сне закричал и вздрогнул так, что левая нога стукнулась об пол. Лада шепнула ему: «Тс…» Он тут же успокоился и стал равномерно дышать.

У соседей, этажом выше, была тоже особая ночь. Она называлась «ШАЛОМ ЗАХАР» (мир мальчика). Был легкий ужин, состоявший из бобов, фруктов и варенья. За столом сидели друзья и вспоминали предание о том, что с завтрашнего дня ребенок начнет изучать Тору. Тору, которую он всегда знал, но забыл перед своим рождением. Малыш лежал в люльке и рефлекторно улыбался своему ангелу.

Они еще крепко спали, когда стало стремительно темнеть и абсолютно беззвездное небо накрыло город. Словно сервировочным колпаком. Песок был так высоко, что ему удалось надежно спрятать звезды, будто с помощью веерообразной ширмы.

Он лежал на спине, раскинув руки и ноги. Эпизодически храпел. Она на левом боку, кутаясь в его глубокую подмышку, из которой росли жесткие рыжеватые волосы. Они слегка пахли сыром Бри, с легким аммиачным оттенком. Лада все слушала его сон, пытаясь укрыть плечи. Он смахивал простыню по пояс, спросонок объясняя, что это лишнее. Димка никогда не мерз.

Они еще спали, когда розовые фламинго стали бежать по воде, набирая разбег для взлета, и когда уставший бедуин, одетый в галабею, разжигал костер из сухих прутьев ретамы, чтобы согреть себе чай с пряной марвой. Может, для того, чтобы подлечить свое разбитое сердце?

Из забытья ее вывел звук входящего смс на Димкином телефоне. Его уже рядом не было. Давно. Она специально потрогала простыни. Они были абсолютно холодными. Все ее измученные нервные клетки пришли в боевую готовность. И поползли уродливые, как щупальца, дендриты и аксоны к дверям ванной. И чтобы лучше было слышно – пожали друг другу руки, создавая синапс. И, конечно же, все уловили.

Димка сидел на пушистом коврике и чуть раздраженно говорил:

– Ника, я же просил, не пиши мне. Я сам с тобой выйду на связь.

В трубке что-то бормотали, не делая пауз и не расставляя запятых. Он слушал, как провинившийся. А потом кардинально изменил интонации на более теплые:

– И я очень по тебе скучаю, солнышко. Потерпи еще немного.

Опять сопение… Вздохи… Плач…

– И я тебя очень люблю. Держись, малышка…

Лада подтянула под себя колени и застонала. Из нее тут же потекла еще теплая белая жидкость, и, капнув на бордовую простыню, – стала неопрятным сизым пятном.

Они встретились у двери ванной и срезались глазами. В Ладиных плескалась холодная ненависть. В Димкиных – загнанность в угол, растерянность, страх… Она молча прошла в свободную спальню и намертво закрыла за собой дверь. Он сел на диван в салоне и включил телевизор.

– Зачем мы сюда ехали и везли свой грязный багаж непонимания? Зачем мы притащили свои беды, свой жизненный уклад в такую святую страну? Мы же ее этим оскверним…

– Я хотел все исправить…

– Тогда перестань быть тюфяком…

– А ты перестань быть такой сильной…